Страница 6 из 105
Лешка лежал тихо. Пот крупными каплями стекал с бледного лица. Глаза будто остеклянели.
— Леха! — тормошил он его.
Тот медленно повернул голову:
— Кажется легче стало, спать хочется.
— Сейчас врач придет, однако. Погоди спать, — вмешался Кавав.
— Не надо. Не надо врача, — замотал головой Лешка.
— Тихо ты! Не сдыхать же нам здесь! — прикрикнул Егор.
— Ты иди, Кавав, иди, нам с Егором поговорить надо, — сказав вполголоса, повернулся к председателю Соколов.
— Ходи тут за ним. Смотри, чтоб не умер. На работу не надо. Лешку сбереги, — отозвав Егора, сказал Кавав.
В дверях он столкнулся с Натальей. Та белым вихрем ворвалась в избу. Торопливо сняла платок, шубу. Прошла к Лешке. Поставила градусник, прослушала дыхание Соколова.
— Воспаление легких, — сказала врач.
— Откуда такое? — развел руками Егор.
— Очень плохо. Это серьезно. Я сейчас уколы сделаю. Каждые четыре часа их надо повторять. Буду приходить.
— А мне что нужно делать? — растерялся Егор.
— Я все скажу.
Ох и не скоро пришел в себя Лешка. Но, открыв глаза, попросил воды. Егор к ведру опрометью кинулся. Ожил! Сдюжил болезнь! Значит, не помрет.
Он сел около Лешки устало. Не работал, душой устал. Напереживался.
— Намучился ты тут со мной. Прости, Егор. Так уж случилось, в полынью я попал. Тоже ведь не хотел. А видишь, как получилось, — вздохнул Лешка.
— С кем не бывает! Я тоже не хотел. Ан как загремел, так сразу на пятнадцать лет. Из полыньи хоть чистым вылезешь. А из тюрьмы — на век клеймо. Его не отболеть. Не замолить. Не замазать. И отмыть нельзя.
— Намекаешь, что о лагере больше помнить надо. Прошлого стыдишься? Так я не по своей вине попал.
— Все мы так говорим! — оборвал он Лешку.
— Не все на это право имеют. Я. в лагере писал. Прокурору жалобу. Да только умерла она.
— Кто?
— Девушка та. Насиловали ее. Двое. Я мимо шел. Вступился. Ну драка началась. Девчонка кляп вытащила и крик подняла. Милиция подоспела. А кто-то из этих девчонку ножом пырнул. Умерла она. Ну, а я одному из них череп проломил рукояткой пистолета… Сердечно признался за что убил. Но толку? Дали червонец — и все тут. А за что? За что я сидел? — зарылся Соколов лицом в подушку.
— До лагеря кем был?
— Пилот я. В авиации работал.
— Ишь ты! Высоко забрался. А на ту же жопу сел, — досадливо крякнул Егор. И спросил:
— С насильниками в бараке был?
— Неделю. А потом подрался. К работягам перевели. На лесоповале работал. Вот так пять лет. А потом начальник лагеря сюда послал.
— То-то гляжу у тебя ни одной наколки нет, — покачал головою Егор и, вздохнув, сказал:
— Не тушуйся, Леха. Еще пяток лет отмаешься, верней четыре с половиной, и айда на свой планер, только боле за баб не вступайся. В них одна беда.
— У тебя семья есть? — спросил Соколов.
— На что она мне?
— Вот видишь, потому ты так и говоришь. А у меня жена и дочь.
— Ишь ты!
— Что?
— Счастливый. Есть кому ждать тебя, — вздохнул Егор.
— А ты за что сидел? — спросил Лешка.
— Понимаешь. У меня тоже редкая специальность. Все больше по металлу, что позвонче гремит. Так-то вот.
— Не понял.
— А хрен ли понимать? Вор я! Понял?
— Усек.
— То-то вот. С закрытыми глазами пробу золота любую узнать смогу. И камни.
— И долго ты воровал?
— С меня так и немного. Иные и больше. Кенты! Мать бы их… Барыш на всех. А загремел — сухаря никто не выслал. Падлы! Выйду — уж расквитаюсь.
— Нет, я о мести мысли выкинул. Не хочу сидеть. Дочь растить надо. Тяжело жене одной. Уже большая дочка стала. Тринадцать лет скоро будет.
— А у меня никого нет. Никого на всем свете! Один я, как старый волк. Сдохну — хоронить будет некому.
— А ты женись.
— Еще чего? — подскочил Дракон ужаленно.
— А что? Все легче будет.
— Да я баб больше лагеря боюсь.
— Ну и зря. Бабы — они ведь тоже разные. Иная лучше мужика другом будет.
— Кент в юбке! Все их «дело» — куча детей, корыто, кастрюли, тряпки. Не-е-е, брат, баба — она хуже начальника лагеря. Одна десяток конвойных заменит.
— Ты говоришь так, будто не на одной, а на десятке баб был женат, — усмехнулся Лешка.
— Упаси Бог. От своей болячки избавлялся с трудом. Новой мне не надо.
— От какой болячки? — удивился Лешка.
— На первом месяце это было. Привезли меня сюда. Ну стал осматриваться. Гляжу— избы у всех открыты. Мех лежит. Это же — золото! У иных деньги на столе. Открыто. А в доме никого. Не удержался я однажды. Да и взял. Привычка сработала. Деньги под доску в полу спрятал. У себя, конечно. И жду. А в доме старуха с детьми. Это она за сына-оленевода и за невестку деньги получала. Они в тундре работали. В тот день она с внуками в кино ходила. А я сижу и радостно на душе, и горько. Ведь целых две тыщи спер. А тут, словно чертенок внутри сердце грызет. Острыми зубешками. Ведь у детей взял. У старухи. Она считать-то не умела. И видела худо. Не хватится. А вдруг хватится? Внуки-то считать умеют. Но коряки не воруют. И не врут. Это все знают. Меня о том в районе предупредили. Значит, если раскроется — на кого подумают? На меня, конечно. Но и прощать они не умеют. Так-то вот. Сижу я, весь, как на иголках. Взять то взял, а не в радость. И вернуть неохота. Да вдруг представил, как все село на меня зверем смотреть будет, пальцами показывать. Да еще мстить начнут или Кавав решит меня назад отправить. В лагерь. Глянул я на часы. До конца кино десять минут осталось, схватил я эти деньги и бегом назад их отнес. Потом всю ночь от досады не спал. А на утро в магазин зашел. Там к празднику «хололо» — золотые украшения привезли. Кольца, перстни, броши, браслеты. Глаз не отвести. Коряки на них не падкие. А меня как магнитом притянуло. Знаю, сторожа в магазине нет. Забраться в него — пара пустяков. Велико было искушение. Но тоже себя сдержал. Еле-еле. Даже болел. Не веришь? Ох и трудно отвыкать. Поначалу особо. Да еще такой свободный доступ! Но потом легче стало. Уже спокойнее к виду денег стал относиться. Пощупаю, что и у меня в кармане кое-что имеется и отойду. Уже не болею. К концу срока поселения, верно, и вовсе просто будет.
— Да. Тебе тяжелее. Но ведь на свободе и соблазнов для тебя будет больше. А опаски меньше. Не один, не в селе, где все друг друга знают. Да и кенты подобьют, хочешь ты того или нет, — задумчиво говорил Соколов..
— Меня уж не подобьют. Ученый стал. Да и стар.
— Скажи, а куда, к кому ты вернешься? Кому ты нужен?
— Не твое это собачье дело! — рявкнул Егор. И, быстро встав, отошел к окну.
В доме стояла тишина. Настороженная, гулкая, как внезапно вспыхнувшая злость. Непонимание грозило вылиться в отчуждение, или в открытую вражду.
«Сопляк! Это я кому нужен? Да мне любая малина будет рада, как подарку дорогому. Не то что ты. Под юбку к бабе воротишься. К щам и тряпкам. Пилот— сукин сын! Тоже мне мужик. Из-за бабы попал, какую и за сиську не держал. Курячий душегуб! А туда же! Уж даже сесть за дело не сумел. Хоть не обидно бы было срок тянуть. А то чью-то шкоду поделил. И тоже! Учит! Мурло сопливое. Уж молчал бы! Поди за всю жизнь окромя своей законной — ни одной бабы не знал! Летчик — лагерный молодчик. Вертался б под бабий каблук, молча. Непутяга. А то еще с советами суется. Да к кому? Ко мне! Да я бы на тебя плевка своего пожалел».
Лешка о своем думал.
«И чего злится? Ведь я же правду сказал, как думал. Хотел чтоб ему лучше было. Ну и правда, неужели ему в тюрьме или в лагере сдохнуть охота? Чудак какой-то! Бабы — больше, чем начальника лагеря боится. Так без женщин как жить? И без детей? Ведь и любви, наверное, никогда не знал. Верно, что дворнягой паршивой век прожил. Сам понимает. А изменить свою жизнь, так и не решается. Лучше снова на дело пойдет. А потом опять лагерь. Так и не увидит в жизни ни одного светлого дня, слова доброго не услышит».
И, решившись, сказал:
— Слушай, Егор.