Страница 24 из 105
Поселенец, зло толкнув дверь, вошел в дом. Завтра утром снова на работу. Надо выспаться хорошенько. Теперь хоть руки не болят, как раньше — в первые дни. Но плечи все еще ноют. И ноги к концу дня гудят, чугунеют. Но и то не так, как тогда. Уже легче. Привыкать стал. Скоро совсем просто будет, — думает Медуза, ложась в постель.
Но сон, против обыкновения, не приходит. Вместо него черным видением всплывает в памяти лагерь. Зэки. И этот… Скальп.
Зэки… Их было так много, что запомнить всех было невозможно. Кроме отдельных, самых ярких— отчаянных смельчаков, и крайне подлых, каких помимо их желаний знал каждый зэк.
Продажностью называли обман кентов на куске хлеба, стукачество, пирит в своем бараке, жадность. Редко кто не имел за душой одного из этих качеств. Ведь чтоб исключить их, нужна была дружба между кентами. Человеческая. Не воровская. А тут… Не воруй у кента! Но кенты нещадно обдирали один другого. Иначе не выжить. Иначе будешь сам ободран. Потому тряси ближнего — покуда он тебе горло не перегрыз.
Стукачество… Но и здесь… Если зэк не «сыпал» своего собрата перед начальством лагеря, то доносил на него «бугру» или «президенту»{6} из-за куска хлеба. Или же в отместку за что-либо.
Воровство в бараке? Но это один из самых надежных методов выжить, не работая. Кто, не грешил воровством? Все! Даже «бугор».
О жадности и говорить нечего. От слабой «сявки» до «бугра» это качество было первым в характере каждого зэка.
Но вот Скальп… Этот был особым подлецом. Редким. Ни один паршивый педераст, ни «сука», ни «президент» не знали таких изощренных методов мести. Каких никто не мог предвидеть, не мог предугадать. Его методы были слишком опасны, слишком, страшны. Он убивал своих врагов руками их друзей. Таких же зэков.
Костя сжимает кулаки. Да что там кенты! Есть что из своего вспомнить. Такого, за что и теперь не простил бы. И уж встреться — прежде всего язык бы ему вырвал. Руками. И воткнул бы туда, откуда ему надлежало вырасти. Ох и гнусный язык у этого типа. Ох и пакостный.
Костя вспоминает, как приловил он однажды Скальпа на «темнухе»[18]. Тот «бугру» жужжал всякое о соседе Чумаева по нарам. Медуза тогда так поддел негодяя, что он с неделю на задницу сесть не мог. Но потом, кто бы мог подумать? С неделю Медуза болел. Желудок расстроился. Есть ничего не мог. В больницу положили. Вроде прошло. Потом снова. Ослаб совсем. В глазах темнело. И лишь потом узнал, в чем дело. Оказалось, что Скальп все полгода подливал ему в еду касторку, предназначенную для лечения собачьих запоров. Скальп тогда на собачатнике работал. И Медуза, поймавший Скальпа за руку, долго бил его. Да так, что тот сам в барак не смог вернуться. Но и тогда он выжил. И отплатил. «Общак{7}» выдал. Какой у Кости был. Да и не только сам общак. Но и медузины сбережения. Он для выхода на свободу их копил. Отдельно от всех. А этот придумал, что Медуза их у него, у Скальпа отнял. Их ему и отдали. А Медузу — на Камчатку.
— Ну попадись ты мне! За подлости шкуру лентами снимать буду! — темнеет в глазах поселенца.
Десять лет жизни отнял у него Скальп. А здоровья — не счесть. И вспоминая свои обиды на «суку», строит Чумаев планы мести. Как будет искать, как изводить, как потом уничтожит.
— Нет! Не сразу! Это было бы подарком для тебя сдохнуть вмиг. Я тебя буду убивать медленно, с наслаждением. Кровь по капле выпускать буду. И пороть. Ремнем с шипами. Или цепью. Так, чтоб никто и мертвого не опознал. Да и не сумеют. Сожгу я тебя. В лесу где-нибудь. Как чумную собаку, — рычал Медуза, ворочаясь с боку на бок.
— Эй, Костя! Спишь уже? Костя! Да проснись же ты! — кричал кто-то от дверей.
— Кто там? — продирал он глаза.
— Мы!
— Что нужно?
— Внук выжил. За него подарок тебе принес.
— Это ты, Отке?
— Я! Вставай! — включил свет старик.
Медуза зажмурился на секунду. А потом увидел, как Отке разворачивает выделанную до тонкости шелка золотистую, громадную шкуру сивуча{8}.
— Это тебе! — улыбался бригадир.
— Зачем?
— Зимою ногам тепло будет. Это за внука тебе.
— Я — не баба! Простуд не боюсь. Закалился. А и внука твоего не рожал. Мальчонке твоему она куда как нужнее. Ходить начнет — ножонки не поморозит. А мне к чему? Смех один, да я по гвоздям ходить умею! Босыми ногами, и не черта!
— Это подарок!
— Давай лучше выпьем! А шкуру назад возьми. Не нужна она мне.
— Нельзя меня обижать, — настаивал Отке.
— Мы же с тобой мужики! Сам понимаешь — детей у меня нет. Бабы тоже.
А
подарком
— Ладно. Другое принесу, — собрал Отке губы в обидчивый пучок.
— Парень-то ваш, как там?
— Уже орет. И ест, как мишка, — потеплело лицо Отке.
— Как вы назвали его?
— Костя. Как и тебя. Ты его спас. Твое имя носить будет. Так у нас по обычаю.
Хороший обычай. Значит, тезка у меня будет. Дай Бог ему судьбу светлую! Не мою, — сказал поселенец, вздохнув.
Ведь кто-то, наверное, и его рождению радовался. Вот она и закрутилась— его жизнь. Да так он сам ни разу не радовался.
Значит шкурку не хочешь? — спросил Отке.
— Нет.
— Ну ладно! Я думать пойду.
— О чем?
— Про подарок тебе.
— Принеси бутылку и порядок! — рассмеялся Костя.
Бутылка не память, — обиделся Отке.
— А к чему она? От памяти только голова болит.
— Не надо так, Костя! Нехорошо ты говоришь!
— Почему?
— Человек без памяти — все равно, что без головы.
— Ладно! Твоя память мне известна. Кутха испугался своего!
— Кутха все боятся.
— Я его не боюсь.
— Ты — не коряк.
— А хотя бы и им был. Ребенок кому нужен? Кто его родил? Так при чем тут твой всевышний?
— Он кормит нас!
— Черта с два! Тебя руки твои кормят. Плечи. Почему они у тебя болят, а не у Кутха?
— Он рыбу нам в сети загоняет.
— Ну и насмешил. А зачем тогда нам байдара, и Яэтлы? Не он ли окружает косяк неводом?
— Глупый ты, Костя! Разве можно такое говорить.
— Можно!
Отке сердито нахмурился. Повернулся к поселенцу спиной. Тяжело ступая, пошел к двери. И утром не зашел по своему обыкновению за Чумаевым. Прошел мимо его дома даже не оглянувшись. Но прежде, чем начать очередной замет, он еще доставал из кармана деревянного идола. И шептался с ним о своем. Верно, просил божка послать хороший улов в невод. И меньше ветра.
Вечерами, когда бригада заканчивала работу, как бы ни устал старик — он никогда не забывал поблагодарить Кутха. И в обеденный перерыв, прежде чем начать есть самому, первую ложку ухи, кусок хлеба, — кидал в костер для всевышнего.
Медуза не обращал на это внимания. Пока с ним об этом не говорили. Сам Костя не привык никому поклоняться и никого не почитал больше, чем самого себя.
— Кутха что он? Вот я, к примеру! Всем, что имею — только себе обязан! — и подумав, продолжил:
— А хрен ли я имею? Лет под сраку, два десятка лет заключения, ни одного верного кента, ни дома, куда можно вернуться, в общем — ни черта! Вот что я имею. Ну, а на что рассчитывать? Вернусь — если все хорошо. Но куда податься? Конечно к кентам! Кое-кому мозги прочищу за слабую память. Либо припомнить заставлю, либо напрочь отшибу. А потом? Потом найду Скальпа. Разделаюсь с ним. А дальше? Снова на Черное море. На пляж. Там лет пять поработать и на покой можно. Но куда? К кому?
Передумав все варианты, он досадливо поморщился. И решив, что время у него есть, оно подскажет, немного успокоился.
Сегодня Чумаев пришел получать первую зарплату. Он так торопился, что завидев очередь, стал нервничать. А когда подошел его черед, весь красный, потный, склонился над ведомостью.
18
«Темнуха» — вранье (воровской жаргон).