Страница 6 из 10
Той ночью я спала спокойно, а проснувшись, встала на рассвете и посмотрела на след крови на стене у моей кровати. Бледный след, который от времени поблек еще больше, останется здесь, когда меня не будет, а потом исчезнет вместе с этой стеной, вместе с моим домом. Губами, которые теперь были годны только на то, чтобы через них испустить дух, но не на то, чтобы ими целовать, я поцеловала это засохшее кровавое пятно. Потом разбудила сестер; мы позавтракали, взяли свои чемоданчики и пошли. На пороге Паулина сказала:
— Мы забыли фотографии.
Роза и Марие запротестовали, а я приоткрыла свой чемоданчик и положила в него два альбома.
— Твой чемоданчик развалится — он и так переполнен, — заметила Марие и оказалась права.
Мы шли еще по нашей улице, когда чемоданчик раскрылся и мои вещи и альбомы вывалились на землю. Я взяла одну из фотографий — на ней были мы вчетвером, наши братья и родители — и засунула ее в правую чашечку бюстгальтера. Затем выудила из сломанного чемодана то, что мне не принадлежало, и засунула в левую чашечку.
— Зачем тебе детский чепчик? — с упреком поинтересовалась Марие.
— Чепчик? — спросила Паулина.
— Да, — объяснила ей Марие, — из всех своих вещей она выудила полуистлевший чепчик и приложила его к сердцу.
— К сердцу? — удивилась Паулина.
— В левую чашечку, — пояснила Марие.
— Давай какие-то вещи положим к нам, — предложила Роза, но их чемоданы тоже едва не разваливались.
— Нам скоро надо быть на вокзале, — ответила я. — Снимка и шапочки мне вполне достаточно.
— Не знаю, с чего тебе дался этот чепчик, — проворчала Марие. — Но ты бросаешь столько вещей, которые могут пригодиться.
— Я же сказала — то, что мне нужно, я взяла.
Мы шли к вокзалу, а на улицах было тихо. Зонтик прислоненный к скамейке, цветы на балконе, пестрый мяч на тротуаре, но вокруг ни души, словно здесь никто никогда и не жил. Из одной части квартала все-таки доносились какие-то звуки — мы направились туда. Догнали длинную колонну людей, старающихся идти как можно быстрее, насколько им позволяла поклажа. За некоторыми бежали дети.
Я наблюдала, как люди крепко держат сумки, некоторые обхватили их руками и прижали к груди, и обнимали так отчаянно, словно внутри была заключена вся их жизнь, и сейчас они надеялись, что, стиснув их, зажав между грудью и руками, сохранят их и выживут. Мы знали, что они движутся к вокзалу. Присоединившись к толпе, мы пошли вместе со всеми.
Там стояли солдаты, и после проверки документов нас рассадили по вагонам товарного состава.
Не знаю, сколько мы ехали. А когда вышли из поезда, нас встретили солдаты и отвели в небольшой городок, обнесенный бревенчатой стеной. Раздали хлеб и воду и выстроили в шеренгу, чтобы проверить документы, записать имена, даты рождения, место жительства и затем разместить нас. Розу, Марие, Паулину и меня направили в группу из двадцати женщин нашего возраста, и нас, сгорбленных, семенящих неверной поступью с палками в руках, пытающихся рассмотреть нечто большее в окружающем пространстве, заглянуть немного дальше, нежели на несколько пядей вперед, сопроводили до ближайших бараков. Нас ввели в один из них — длинное тесное помещение. Вдоль стен сотня кроватей. Большинство из них занимали старухи. Некоторые бросили на нас взгляд, когда мы вошли, другие продолжали смотреть туда, куда смотрели до этого, — в потолок, на пол или попросту остались лежать с закрытыми глазами. Солдаты приказали нам выбрать себе кровать из свободных и скрылись.
Мы с сестрами искали четыре свободные кровати, стоящие рядом. Нашли только три; я заняла ближайшую. Каждая из новоприбывших положила свои вещи под выбранную кровать. Мне класть было нечего. Потом мы легли на кровати, сколоченные из досок и застланные старыми одеялами. Я чувствовала укусы блох. По полу время от времени пробегали крысы. Постепенно темнело. Свет фонаря за окном, у которого я лежала, давал мне возможность разглядеть немного пространства вокруг себя. Остальную часть помещения поглотил мрак. Я пыталась заснуть, но не могла. Я терла свое сморщенное тело там, куда пришлись укусы блох, слушала вздохи женщин. Кровать слева от моей никто не занимал. Где-то в ночи, в темноте, скрипнула дверь, и я услышала шаги. Какая-то женщина легла на пустовавшее место. Она не была старухой. Ей было около пятидесяти. Я осторожно подвинулась к краю своей постели, и мой шепот прорезал пространство между нами:
— Где мы?
Она открыла глаза и ответила:
— В Терезине.
Больше я у нее ничего не спрашивала.
На следующее утро, когда я проснулась, моей соседки уже не было. Пришли солдаты и повели нас в столовую в другой части барака. Мы сели на длинные узкие скамьи вдоль столов, тянувшиеся от одного конца помещения до другого. Съели немного хлеба с маслом и попили чаю, затем вышли на улицу. Летнее солнце не могло прогреть наши кости, и мы, дрожа от холода, растирали ладони и водили ими вверх-вниз от бедер до колен. Когда мы пошли обедать, вновь появилась женщина, которая спала на кровати рядом с моей, и села около меня.
— Меню всегда одно и то же, — улыбнулась она. — На завтрак хлеб с маслом и чай. На обед хлеб и суп из чечевицы. А на ужин снова хлеб и суп из чечевицы.
Я кивнула. Я слышала женщин, окружавших нас. Каждая рассказывала о своей жизни — о муже, детях, внуках. Старуха, сидевшая напротив, которую, как я узнала позже, звали Йоганна Брох, говорила о своем сыне Германе. Старуха рядом с ней, Миа Краус, вместе с которой мы ехали из Вены, рассказывала о внуках. Женщина рядом со мной заметила, что я слышу чужие беседы и пытаюсь не обращать на них внимания.
— Так они отгораживаются от того, что есть здесь и сейчас. Рассказывают о том, что было когда-то там, — пояснила она. Потом спросила: — Ты здесь со всей семьей?
— С сестрами, — ответила я, взглядом указывая направо, где сидели Паулина, Марие и Роза. — А ты?
Оказалось, у нее есть дочери, сама она разведена. Счастлива, что хотя бы дочери благодаря отцовской крови живут в безопасности в Праге. Я вспомнила свою сестру Анну, которая сразу после свадьбы уехала в Америку; вспомнила и братьев, Зигмунда и Александра.
Она продолжала:
— Нас три сестры — Эли, Вали и я. Мы все здесь. У нас был и брат. Франц. — Потом мы замолчали. Я медленно хлебала суп из чечевицы. Она положила ложку в опустевшую миску и сказала: — Всегда ем быстро. Приходится. Я помогаю в бараках, где разместили детей из сиротских приютов Праги и Вены. Сейчас иду к ним. — Она поднялась. Положила руку мне на плечо. — Меня зовут Отла. Отла Кафка.
— Я — Адольфина, — в ответ назвала себя я.
Она стиснула мое плечо, улыбнулась, затем убрала руку, повернулась и вышла.
Вечером Отла опять была в столовой. Я не спеша жевала чечевицу. Отла спросила меня:
— Уже привыкла здесь?
Я не могла ей ответить. Сказала: для того, чтобы привыкнуть, нужно знать, что это такое — «здесь», а я не знала.
Отла объяснила:
— Это лагерь. До зимы здесь был городок, потом они выселили местных и привезли нас. Те, кто моложе шестидесяти, работают по двенадцать часов в сутки. Строят бараки для новой партии людей — их скоро привезут, — или трудятся на огородах, чтобы у нас была пища. После работы те, кто еще не падает от усталости, могут заниматься тем, чем занимались до того, как попали сюда. Здесь есть музыканты и художники, актеры и балерины, писатели и скульпторы. Днем они месят, таскают песок, прибивают доски или копают землю. А вечером репетируют концерты или балетные выступления. Или сочиняют музыку, рисуют, пишут… Тебе стоит сходить на какой-нибудь концерт или спектакль.
— Давно не была ни на концерте, ни на спектакле. — Я отломила кусок хлеба, положила его в рот и стала жевать.
— Здесь нужно иметь какое-то дело. Меня поселили в этом бараке, чтобы я присматривала за пожилыми женщинами на случай, если им вечером станет плохо, а днем помогаю с детьми. Еще с несколькими женщинами мы учим малышей читать, писать, а тем, кто постарше, преподаем основы математики, географии и истории. Вместе с детьми убираем бараки, готовим еду. Самое лучшее — это чем-нибудь здесь заняться.