Цена ошибки

Он страдальчески сморщился и прижал руку к животу. Зеленые глаза стали еще зеленее.

— Ну, невроз — это уж точно! — с удовольствием сообщил Игорь, старательно вычищая тарелку куском черного хлеба. — Я тебе сколько раз об этом говорил! И пить тебе нельзя. Тяжелые похмелья и все такое прочее… Выпивка — она никогда не приносит ни облегчения, ни радости и легкости. Хотя все ждут от нее именно этого. На самом деле все наоборот. Но у людей удивительно стойкие иллюзии и твердые убеждения. Людям нравится заблуждаться, но мало того — еще и упорствовать в своих ошибках. Не понимаю почему.

— Я схватил желудочный грипп, — привычно заныл Сазонов. — А как ты относишься к обрезанию? Хотя бы в целях гигиены.

— Не думаю, что стоит менять национальность даже в этих высоких целях, — невозмутимо заметил Игорь. — А у тебя неплохой принцип бытия — если ты с самого утра не найдешь у себя никакой болезни, значит, жизнь прожита тобой зря.

— Она и так прожита зря, — уныло-философски заметил Гошка. — И куда я так торопился? То спешил окончить школу, то институт, то жениться, то защитить кандидатскую… То ждал, когда вырастут сыновья, то мечтал об отпуске, о поездке за границу… Египет, Турция… Там вечно что-нибудь происходит! И там рискуешь отдохнуть уже навсегда. Все всё всегда торопят, пока не приходит старость, которую как раз никто не подгонял.

— Она к тебе уже явилась? — с любопытством осведомился Лазарев. — Не рановато ли?

Он нередко думал, что медики, и не только они, устроили существование на началах внехри-стианских, предложенных лукавым духом, искушавшим Господа в пустыне: на чуде, тайне и авторитете.

— Да нет, Васильич, ей самое время, — хмуро пробурчал Гошка. — «Пора, мой друг, пора…» Где мои двадцать? Какая отличная штука — эта молодость… Только сознаешь это тогда, когда остаются одни лишь проклятые воспоминания… Шурка — сибирская язва… С утра мучает страшная изжога… Чудовищный гастрит… А люди… Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.

Глава 17

Игорь понял, что постоянно ищет ее взглядом, и сразу испугался. Страх родился вместе с любовью, словно был ее братом-близнецом. И доктор оказался бессильным перед этим ужасом.

Чего он тогда боялся больше всего? Майи, огласки, тех же сплетен, о которых нудно частенько верещал Сазонов, своей неопределенной будущности и карьеры, тотчас ставшей такой хрупкой, близкой к излому, с появлением в его жизни Веры? Игорь честно признавался себе самому, что да — он опасался именно этого. Но больше всего его страшил он сам — внезапно изменившийся, забывающий теперь о многом, даже о сыне, и помнивший отчетливо только о работе и о Вере.

Ве-роч-ка… Три слога и вся жизнь…

Однажды, после очередной тяжкой операции, которую Вера мужественно и преданно выдержала, выстояла рядом с ним, Лазарев, мечтающий о большой еде и горячем душе, вдруг предложил Вере поехать с ним. Он даже не знал куда, просто предложил — и все. Само предложилось…

Вера подняла на него усталые ясные глаза:

— Поедем…

И тоже не спросила куда.

И тогда Игорь растерялся. Что он делает?! Что вытворяет?! Куда собирается везти Веру?! И как же дома? Что он скажет Майе? Что выдумает? Да и везти ему Веру некуда…

Вера посмотрела удивленно — она не понимала причину его растерянности.

— Что-то случилось?

— Нет-нет, ничего… — смущенно пробормотал Игорь. — Я сейчас… Подожди…

Он выскочил в коридор, завернул за угол на лестнице, где висел телефон-авто мат для больных, и стал судорожно шарить по карманам в поисках монетки.

— Игорь Васильич, вам мелочь нужна? Вот, пожалуйста, звоните… — Перед ним разулыбалась та самая толстуха, которую они с таким трудом вытянули. Сначала — из реанимации, потом — едва-едва поставили на ноги в полном смысле этого слова.

Толстуха, уже переведенная в палату после реанимации, вставать ни в какую не желала, ныла, жаловалась на постоянные боли, капризничала, требовала колоть обезболивающее, которое Игорь называл обезволивающим, чуть ли не каждый час… Сестры сначала ее жалели, потом начали возмущаться и орать:

— Лежит и лежит бревном! Ходить нужно, двигаться, а она все стонет да воет!

Наконец Долинский не выдержал. Явившись к толстухе в палату, он категорическим тоном приказал ей встать.

— Не могу я, Феликс Матвеевич! — тотчас завыла та дурным голосом. — Не могу подняться! Так больно!

— Будете лежать — станет еще хуже, — оптимистично заверил ее хирург. — Нужно попробовать встать. Больше вам лежать нельзя. Это вредно.

Кубышка вставать наотрез отказалась.

— Встаем! — опасным тоном скомандовал Долинский.

Но толстуха в его интонациях не разбиралась и угрозе не вняла.

Тогда хирург легко обхватил даму за то место, где, по его предположению, могла когда-то, в далеком прошлом, находиться талия, моментально приподнял больную, перевернул и одним ловким движением поставил на ноги.

Женщины в палате изумились. Игорь, при сем присутствовавший, ахнул от восхищения. В реанимации, где толстуха провела почти две недели, ее с трудом поднимали и сажали в постели два молодых врача, тянувшие ее за руки.

— Стоим! — грозно распорядился Долинский.

Мадам сделала робкую попытку свалиться на койку.

— Стоять! — гаркнул хирург. — Я кому сказал! Стоять! А теперь пошли вперед, — добавил он чуть помягче, вновь нежно обхватывая толстуху на всю длину рук — как их только хватило? — Ножками, ножками… Смелее…

Ведомая им страдальчески морщившаяся кубышка двинулась по палате, отчаянно шаркая ногами. Дама подвывала и скулила на каждом шагу, напоминая Лазареву бродячую собаку. Сестрички зажимали рот от смеха. Гневливого Долинского они побаивались.

И вот теперь сияющая толстуха стояла перед Лазаревым, протягивая ему несколько монеток.

— Спасибо… — пробормотал он и схватил сразу все. На всякий случай. — Я потом отдам…

— Что вы, что вы, Игорь Васильич! — замахала дама короткими белыми руками. — У меня их много, из дома приносят… Звоните себе на здоровье! — И деликатно удалилась, шлепая по коридору короткими ногами в шлепанцах.

Шарк, шарк, шарк… Наконец ее шаги затихли.

Лазарев торопливо набрал номер.

— Поликарпыч, — пробормотал он в трубку, — ты домой сегодня когда собираешься?

— Могу и совсем не приходить, Игоряха, — тотчас вник в ситуацию поразительно чуткий старик.

— Тогда не приходи… — выдохнул в трубку Лазарев. — Я сейчас за ключами заеду…

Софья Петровна собиралась домой: причесывалась, подмазывала помадой по-свеженькому губы, разглаживала ладонями не видимые чужому глазу складочки… Лазарев бесшумно приоткрыл дверь и с любопытством наблюдал за ней. Его всегда умиляла и восхищала эта обязательная тщательная подготовка женщин к встрече с городскими улицами и метро, как с драгоценными любовниками. Волосок к волоску, лак на ногтях, резкие и нежные ароматы духов… Каблучки, шарфики, двухсантиметровые ресницы, слегка липкие от краски… И все эти неизменные преображения — ради полоумного города с его кипящими, как вермишель в супе, разгоряченными от ритма аллегро жителями и не менее резвыми приезжими?! Забавный народ эти женщины… Поразительный…

Наконец Соня заметила насмешливый взгляд Лазарева и замерла с раскрытой пудреницей в руке. И глянула вопросительно. Что?…

Игорь пожал плечами, распахнул дверь и вышел в приемную. Задумчиво поперебирал научные журналы на Сонином столе. Наконец сказал:

— Соня, мне нужны телефоны и адреса двух человек — Долинского и Октябрины… Помнишь, я тебе о них рассказывал?

Софья Петровна окаменела с раскрытой пудреницей в руке. Прямо скульптура «Перед балом», рассеянно подумал Игорь.

— А… как же я их найду?… Это очень срочно? — изумленно прошептала верная Соня.

— Очень, — решительно заявил Лазарев. — Срочнее не бывает! Но я даже не знаю, живы ли они… Давно потерял из виду.

Ему стало стыдно. Почему он так и не навестил, хотя бы вызвонил по телефону, старика Долинского? Или бывшую главврачиху? Почему ни разу не вспомнил о них, неблагодарный, равнодушный, холодный, ныне великий трансплантолог, которого когда-то учили эти два человека, отдавая ему свои знания, умение, силы?… Почему?! Люди не умеют быть людьми… И он в том числе… Зато теперь, когда ему понадобилось… Ему, а не им! Как они живы, как здоровы? Лазарев много лет не задавался подобными вопросами.