Прокаженный

Между рядами машин степенно прохаживались крепкие молодые люди и продавали талоны на парковку, а если кто платить деньги не желал, то вместо них приходили другие молодые люди и монтажкой, завернутой в газетку, элегантно били отказчику по лобовому стеклу, а если тот еще подымал хай, то и кулачищем прямо в морду. Словом, все происходило так, как должно быть на автомобильном толчке в стране, где на смену развитому социализму пришел недоразвитый капитализм.

Не торопясь, майор осмотрелся и, хорошо помня высказывание прижимистых сынов туманного Альбиона о том, что они недостаточно богаты, чтобы покупать дешевые вещи, положил глаз на полуторагодовалую «девяносто третью» белого цвета. Все меры по борьбе с коррозией были приняты, сигнализация присутствовала, и, хотя скомандовали за нее по максимуму, майор вспомнил о ведре, полном денег, и решил не мелочиться. Посмотрев внимательно, не битая ли, он снял крышку с корпуса воздушного фильтра и, убедившись, что масло в нем отсутствует, не постеснялся уговорить хозяина заехать на эстакаду и при свете фонарика тщательно исследовал весь низ. Машина была в состоянии идеальном, и майор сказал:

— Годится.

Хозяин — пожилое, интеллигентного вида лицо еврейской национальности, от волнения даже вспотев и не глядя на Сарычева, промямлило:

— Подождать немного надо, я сейчас сыну позвоню, он с друзьями приедет, а то как бы… — и выразительно глянуло на мощные плечи Александра Степановича.

Прекрасно понимал его майор — времена были суровые — и, улыбнувшись, сказал:

— Предлагаю поехать к нотариусу, там вы выпишете мне «генералку», но в руки не отдадите, потом поедем к вам домой, и там вы обменяете ее на баксы. Если что-то вам не понравится, порвете доверенность, и всего делов, тем паче что оформление за мой счет.

С этими словами Сарычев достал свой паспорт, вложил туда денежку и протянул лысому автомобилисту. Тот раскрыл его и, убедившись, что фото действительно майорское, согласно кивнул и полез в салон.

У нотариуса их долго не задержали — шустрая тетка, с пониманием жизни в глазах и брюликами в ушах, мощно поставила чекуху на заполненную машинисткой бумажонку, содрав при этом сто баксов, и лицо еврейской национальности, звавшееся в миру Соломоном Абрамовичем Кацем, повлекло майора к себе в гости. По пути как-то совершенно незаметно разговорились.

Сразу выяснилось, что Соломон Абрамович собрался уезжать. Старший сын его отчалил уже давно, заматерел и постоянно звал к себе, а вот уговорил родителя только недавно, когда в Чечне развязали войну.

— Страшно, наверное, уезжать, — немного помолчав, заметил Сарычев, — большой запас энтузиазма нужен.

— Э, молодой человек… — Кац на мгновение даже забыл о дороге и, повернув к майору свое несколько одутловатое, с крупным носом и слезящимися глазами навыкате морщинистое лицо, с горечью произнес: — Конечно страшно, да только еще страшнее оставаться, посмотрите как-нибудь, какие у людей на улице стали глаза. Как ледышки.

Сам Соломон Абрамович был доктор наук, специалист в области сверхнизких температур, и, как видно, в вопросах льдообразования разбирался в совершенстве.

Наконец подъехали к пятиэтажному чуду советской архитектурной мысли, воздвигнутому еще в начале шестидесятых для того, чтобы радостно встречать в нем скорый приход коммунизма, и поднялись по лестнице на самый верх. Ужасно воняли невынесенные мусорные баки, по-матерному было написано даже на потолке, и Сарычеву невольно вспомнился старый фильм с интригующим названием «На графских развалинах».

Дома у господина Каца радости тоже не ощущалось: вся мебель была задвинута в одну из двух комнат, а семейство в составе супруги и сына, пребывавшего с приятелем, сидело вокруг стола и без энтузиазма вкушало чай.

— Добрый день, — поздоровался Сарычев и, отсчитав потребную сумму, протянул баксы Соломону Абрамовичу.

Сейчас же Кацев наследник достал индикатор подлинности валют, его черняво-кучерявый друган вытащил свой, и они вдвоем принялись елозить агрегатами по недоумевающей физиономии папы Франклина, проверяя изредка, «в пиджаке» ли он, а один раз даже попытались иглой ковырнуть из купюры платиновую нитку. Наконец они синхронно вытерли разом вспотевшие рожи, и сынок родителя обнадежил, произнеся важно и с интонацией блатной:

— Все на мазях, ништяк.

Ни секунды не мешкая, доктор наук протянул майору доверенность с паспортом и извиняющимся тоном сказал:

— Не обижайтесь, нас уже столько раз обманывали, обжегшись на молоке, дуем теперь на воду.

Внезапно вспомнив что-то, он у наследника тут же спросил:

— Сема, звонил ты в агентство? — и, не дожидаясь ответа, Сарычеву пожаловался: — Так не хочется пускать кого-то, столько аферистов развелось нынче.

Оказалось, что врожденная еврейская осторожность не позволила Соломону Абрамовичу уезжать с концами, и, не желая квартиру продавать, он в то же время всем сердцем хотел ее сдать в аренду, но непременно по хорошей цене, а главное, человеку достойному, и отсутствию такового страшно огорчался. Майор подождал, пока доктор наук свой монолог закончит, глянул по сторонам и, узнав, что семейство отбывает послезавтра, отсчитал пачку зелени и сказал:

— Если не возражаете, мне квартира подходит, — потом протянул баксы и добавил: — Здесь за год.

— Вас, молодой человек, видно, мне Яхве послал, — удивился господин Кац и деньги, не считая, убрал подальше.

Пить чай с чем-то похожим на мацу, обмазанную маргарином, Сарычев не стал, а, договорившись, что за ключами наведается завтра, откланялся. Спустившись вниз, он проверил уровень масла и, залив на ближайшей бензоколонке почти полный бак, направился домой.

Машина бежала резво, обзорность была великолепной, и, перепутав пару раз переднюю передачу с задним ходом, в конце концов майор к «девяносто третьей» приспособился полностью.

Поднявшись домой, он обнаружил, что оба котенка мальчики, занавеска изодрана бесповоротно, зато нагажено хоть и много, но там, где и требовалось. Обильно смочив звериные носы витамином, Сарычев насыпал свежего корма и, стоя под душем, долго размышлял, как хищников окрестить.

В голову лезло что-то странное: Чук и Гек, Василий Иваныч и Петька, Карл и Фридрих, и, решив, не мудрствуя лукаво, обозвать одного Лумумбой, а другого для контраста — Снежком, Сарычев направился к холодильнику. Там в большом эмалированном ведре еще с утра томилась в маринаде из белого вина будущая свиная бастурма, и, отметив, что мясо уже побелело, а из емкости пахнет весьма вкусно, майор проглотил слюну и спешно стал собираться — у Маши сегодня, оказывается, был день рождения.

Побрившись, он облачился в свой знаменитый свадебный костюм, захватил вместилище жратвы и уселся в машину.

Завелась она с полоборота, и, приглядывая за ведром, Сарычев порулил на цветочный рынок. Там он, не торгуясь, выбрал тридцать пять нежно-алых роз сорта «Соня», бережно уложил их на заднее сиденье и прямиком направился в фирменный лабаз узкоглазой компании «Шарп». Хоть народу в нем и было достаточно, но большей частью граждане, не покупая ничего, просто щелкали зубами, и майор без труда приобрел давнишнюю Машину розовую мечту — роскошный моноблок с диагональю пятьдесят четыре сантиметра.

Запихав здоровенную коробку в машину через заднюю дверь, он без приключений добрался до именинницы и затащил добро наверх в два приема — вначале электронное чудо, чтобы его не сперли, а затем под восторженный визг виновницы торжества розы и ведро со жратвой, и было неясно, чему она радовалась больше, цветам или свинине.

Гостей было немного — две Машины подружки по девичеству с друзьями, лысый сослуживец при супруге и галстуке, соседи по квартире, и, пожалуй, все. Винища и жратвы на столе хватало, мужики попались компанейские — только наливай, — и торжество плавно катилось по своим рельсам: Сарычев жарил бастурму, дамы вспоминали «школьные годы чудесные», пускали слезу, пели и пили, и вот только под конец приключилась вещь удивительная. Когда все уже разошлись и майор тоже собрался отчалить, Маша вдруг обняла его за шею и крепко прижалась к нему всеми своими формами. Была она в тот вечер очаровательна — щеки разрумянились, глаза горели, и, ощутив упругость ее груди, Сарычев почувствовал сразу, что в трусах становится горячо и тесно. Секунду он боролся со сладкой истомой, потом разорвал кольцо Машиных рук и, показав почему-то на странно оттопыренную полу своего пиджака, сказал горько: