Эгипет

«Доброго дня вам, матушка, — сказал доктор Ди, отвесив с седла поклон. — Как ваши дела?»

«Вашими молитвами, ваша честь, вашими молитвами»

«Я гляжу, у вас к стойке привязан зеленый куст».

«Что ж, на зрение ваша честь, видимо, не жалуется».

«Значит, вы сможете предоставить кров троим путникам и покормить их ужином? Двое мужчин и один мальчик».

«Это я для них сделать смогу, — сказала она. — Я могу предложить им белый и черный хлеб, и сыр, и молодой эль; а также кровать, в которой, кроме них, никто спать не будет».

«Там совершенно прямая линия, — сказал мистер Толбот, — и она идет от Аптона-на-Северне вплоть до Гластонбери».

«Н-да», — сказал доктор Ди.

У кровати оплывала одинокая свеча с фитилем из сердцевины ситника. Артур спал. Доктор Ди и ясновидец сидели вдвоем на краю кровати и говорили вполголоса, чтобы не разбудить мальчика.

«И эту прямую линию, — продолжил мистер Толбот, — невозможно углядеть, кроме как с большой высоты, с воздуха. Иногда она совпадает с дорогой, потом с изгородью; потом возле нее оказывается церковь или ярмарочный перекресток; а потом снова вдоль нее бежит дорога. Но только с большой высоты можно углядеть ее всю, совершенно прямую, как будто ее прочертили по земле при помощи линейки».

«Да-да».

«Было такое впечатление, — сказал мистер Толбот, — будто он поднял меня в небо. Я словно бы потерял сознание. И видел эту линию с высоты».

«Это был сон», — сказал доктор Ди.

«А впечатление было такое, что никакой это был не сон. Он нес меня на спине.

Вида он был… песьего, или может быть волчьего; косматая голова и косматые лапы, а на них коричневые когти. Но формы туловища я как следует разглядеть не мог, потому что он был одет в какую-то рясу вроде монашеской, из плотного материала. Я цеплялся за нее, пока мы летели».

Мистер Толбот посмотрел на доктора Ди: тот явно о чем-то задумался. Он сказал: «Я не знаю, добрый он дух или злой. Он уже давно со мной рядом, и не всегда именно в этом обличье. Я даже не пробовал его вызывать. Я узнаю его в разных обличьях, потому что лицо у него неизменно доброе».

Доктор Ди молчал.

«Эта линия направляла нас, — сказал мистер Толбот. — Как будто желоб, вдоль по которому катнули камень, или загонный коридор, в который попал олень. Эта прямая линия. И мы так быстро летели вдоль нее, что эта длинная коричневая ряса на нем полоскалась на ветру, как знамя. А потом мне показалось, что я учуял запах моря».

Зеленые прибрежные вересковые пустоши плыли под ним, изменчивые, залитые полуденным светом солнца (неужели и впрямь это был сон? неужели и впрямь? он дотронулся до спрятанного в складках одежды глиняного флакона), а затем, при более близком рассмотрении, когда они оба стали падать вниз, к земле — он почувствовал, как сердце у него остановилось и подкатило к горлу, — невысокий голый холм, а на нем башня, аббатство и полуразрушенная церковь. Тот, за кого он цеплялся, вытянул волосатую руку, и, как только он принялся указывать то в одну, то в другую сторону, на юг, на восток, на запад, стали видны, поднявшись прямо из земли, фигуры. Эти фигуры лежали на поверхности земли, и сами были — земля, складываясь из холмов, и лощин, и изгибов протоптанных за века и века дорог, из очертаний древних стен, ручьев и рек: круг великих существ, человек, зверь вещь, и вместо волос у них были леса, а сверкающие на солнце выступы скальных пород служили им глазами и зубами; круг замкнулся, фигуры соприкоснулись между собой, и каждая глядела на запад. Пройдет какой-то миг — и фигура исчезнет, опять превратившись в поля и фермы, а в следующий миг все они снова тут как тут: агнец, лев, сноп пшеницы.

«Да-да, — сказал доктор Ди. — Агнец. Лев. Сноп пшеницы. А другие?»

«Не знаю. Рыбы. Король. Я не рассмотрел».

По медленной и плавной спирали, как охотящийся ястреб, тот, кто нес его, спустился к аббатству и к церкви. Один за другим огромные фигуры канули обратно в землю, как будто в глубокий сон, и больше различить их было невозможно.

«А потом он показал мне. В старом аббатстве. Место, где нужно копать».

«И ты стал копать?»

Мистер Толбот потер лоб, как будто для того, чтобы освежить память.

«Нет, кажется, нет. Он… я потерял сознание. Я ни чего не помню. Он унес меня оттуда, и очнулся я дома, как будто никуда не улетал».

«Или проснулся, потому что никуда и не улетал», — сказал доктор Ди.

Мистер Толбот оглянулся на Артура, нагнулся к самому уху доктора Ди и настойчивым тоном проговорил:

«Если это и был сон, то сон вещий. Потому что чуть позже я проделал тот же самый путь пешком. И там была церковь, точно такая же, какую я видел в тот раз. И место, где нужно было копать, меж двух пирамид. И все было — то же самое, до мельчайших деталей, если не считать каменотесов, которые там работали. Я дождался темноты. И стал копать, когда взошла луна. И нашел камеру, а в ней книгу».

Доктор Ди промолчал и даже не посмотрел на мистера Толбота. Он внимательно изучал свои сложенные на коленях руки. Потом встал и погасил свечу.

«Завтра будем знать больше, — сказал он. — В аббатстве мы будем еще до полудня».

В самый глухой час ночи мистер Толбот проснулся, забыв, где он находится, представив себе, что он все еще идет по берегу Темзы с книгой под мышкой — ночь ветреная, и у него такое чувство, будто за ним гонятся, — и видит темную лодку, которая несется к нему, едва касаясь поверхности реки, и в ней лодочник. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал. Совсем рядом было лицо Артура, глаза у него были полуоткрыты под длинными ресницами, но дух его скитался где-то далеко, мистер Толбот понял это по звуку дыхания, такого ровного, как будто оно принадлежало вовсе и не этому мальчику. С другой стороны от него лежал, завернувшись в накидку из козьей шкуры, доктор Ди и зычно храпел.

Сквозь узкое и низкое, похожее на рупор, окошко забрезжил свет. С крыши капало. Мистер Толбот стал думать об Уэльсе, где давным-давно, еще мальчишкой, он сбежал из дому. Он вспомнил, как прятался в горах и жил совсем один долго-долго, много месяцев подряд, как построил себе лачугу из веток и козьих шкур, совсем как люди в древние времена, и сидел в ней, и слушал, как с листьев капает дождевая вода. После долгих раздумий он вырыл в земле шахту; вылепил из глины сосуд и обжег его на огне из дров и каменного угля. Он знал, что делать дальше.

Потом он проснулся еще раз и лежал без сна до самого рассвета, чувствуя себя прозрачным и чистым, насквозь, как никогда еще себя не чувствовал, как если бы сердце У него перерождалось в золото. Разве он когда-нибудь — на самом деле — бывал в Уэльсе? Он думал о том, что видел там и делал, о том, как дождь хлестал по каменным лицам гор, о шахте, об огне. Он чувствовал, как внутри него открылись два чистых озера, темное и светлое, и он мог черпать из обоих: и то, и это; одно, но и другое; и не было ничего такого, что нельзя было бы сделать из полученной смеси.

После Секуляризации времен короля Гарри [108] аббатство Гластонбери вместе со всеми прилегающими постройками, с принадлежавшими ему лесами, ручьями и полями оказалось в собственности самых разных лордов и джентльменов, и они продавали все это друг другу и перепродавали. Все, что только можно было увезти из церкви и других зданий ценного, увезли не задумываясь, свинцовые кровли и желоба, церковную утварь, стекла; книги и рукописи либо попросту выбросили во двор и сожгли, либо же вывезли — телегами — и продали книготорговцам и производителям бумаги. Теперь в лишенных крыши боковых приделах храма росли одуванчик и щавель, в каменных нишах угнездились фиалки; стены часовни и скриптория были покрыты сажей от костров, которые жгли здесь бездомные бродяги. Огромный собор служил своим нынешним владельцам чем-то вроде каменоломни; каждый, кто платил лендлорду, мог вывозить отсюда хороший обработанный камень, а некоторые глыбы были даже и с резным орнаментом.

108

Имеется в виду конфискация церковной собственности в правление Генриха VIII (1491—1547).