Эгипет

— Конечно, друзья. Разумеется, мы с тобой друзья Я же тебе говорю, никакой особой трагедии тут нет и быть не может.

— И отрок встал и сдернул, — взмахнув рукой, сказал Аксель, — с плеча свой синий плащ.

Он рассмеялся и оборвал широкий жест на середине.

— Сдернул с плеча свой синий плащ. Назавтра в свежие леса, и в дали дальние.

Слушай, Пирс, проводи меня домой, просто проводи, и все, тут не так уж далеко. Я тебя прошу.

Он и в самом деле любил своего отца; это было бремя, но Пирс не так уж и часто стыдился его или от него уставал; и все-таки, трясясь в обратном поезде метро, по мосту через реку, к раскрытым праздничным посылкам Манхэттена, он думал, насколько то обстоятельство, что его угораздило заиметь отцом Акселя, сказалось на клятве, которую он заставил себя принести на собственный день рождения, думал о том (засунув ледяные руки глубоко в карманы куртки, чувствуя в сердце холод и внезапную пустоту), насколько последствия той странной и неизлечимой раны, которую жизнь нанесла Акселю много лет тому назад, перешли по наследству к нему и какое отношение они имеют к той ране, которая — и Пирс знал об этом — открылась в нем самом, саднящая и незаживающая.

Ну, что ж.

Назавтра в свежие леса, и в дали дальние.

И вот весной Споффорд спустился с Дальних гор на своем стареньком грузовичке, и они с Пирсом погрузили в кузов все, что вмещалось в Пирсову квартиру, за исключением трех дюжин коробок с книгами, которые отправились сами по себе, почтой. Грузовичок представлял собой открытый пикап, и во время погрузки они оба с тревогой поглядывали на небо, но день стоял ясный.

Они по настоянию консьержа, завесили лифт двумя коричневыми тряпками и чувствовали себя в этой обитой тканью камере двумя деловитыми пациентами психиатрической лечебницы, пока сновали вверх-вниз с Пирровыми столом, кроватью, тарелками, картинами, безделушками и с огромным зеркалом в резной раме, тяжелым как надгробная плита, и все это, будучи выставлено под яркое весеннее солнышко, выглядело каким-то смущенным и кричаще безвкусным.

Пирс попрощался со всеми, с кем только можно было, и в качестве шикарного прощального жеста закатил ужин Сфинкс. Она рассказала ему, что перебралась в крошечную старорежимную квартирку, одну из немногих оставшихся в том престижном районе, где жили некоторые из ее клиентов; электричества она себе позволить пока не может, живет при свечах и ест в городе, а телефон ей вообще не нужен. Она стала худо-бедно сводить концы с концами, ходит по «экономным» магазинам, по распродажам, покупает всякую баламуть, сувенирные галстуки с надписями или раскрашенные от руки, маскарадную бижутерию, безделушки, «арт-дерьмо», сказала она, рассмеялась и прикурила еще одну сигарету.

Те цены, по которым она все это перепродавала, самым недвусмысленным образом свидетельствовали о безошибочном чутье и вкусе; а впаривала она их по преимуществу знакомым, зачастую все тем же старым своим клиентам, у которых никогда не иссякал вкус к такого рода вещичкам, а бумажники были полным-полны. Плавучий магазинчик раритетов.

Может быть (сказал он под конец этого не затянувшегося надолго вечернего свидания, в силу какой-то непонятной причины чувствуя себя усталым, но твердо вознамерившись продолжить праздник — вне всякого сомнения, в силу той же самой причины), она позволит ему взглянуть на эту маленькую квартирку — при свете свеч. У него сегодня дома такой бардак…

Нет, ей не кажется, что сегодня удачный для такой экскурсии вечер. Там такая сырость. Вот когда она все обустроит там как надо, тогда может быть.

— К тому времени я уже уеду.

— К тому времени ты уже вернешься. А я стану приезжать к тебе.

Пирс представил себе ее высокие каблучки на подъездной дорожке к дому, ее парфюм на берегах Блэкбери и подумал, что это вряд ли.

Но, может быть, в этом и не было ничего более невероятного, нежели его собственный поступок — или, скорее, несколько поспешных шагов к тому, что он намерен вот-вот совершить: сняться с места. Как-то раз вечером, совсем недавно, он отправился на прогулку по Университетской площади и вокруг запертого Грамерси-парка, посматривая через решетку на зеленеющую траву и распускающиеся тюльпаны. Он обошел парк по периметру, заглядывая в окна просторных квартир в окружавших домах, обшитых панелями квартир, владельцам которых он всегда завидовал. Он думал: может быть, окажись я владельцем вот этой квартиры или этой и будь у меня ключ от парка и денег в достатке, чтобы все это содержать, вот тогда я, может быть, и остался бы.

А Сфинкс все-таки живет далеко, на другом конце города. «Сделай мне предложение, — сказал он городу. — Сделай мне предложение». Но город даже и не думал что бы то ни было ему предлагать — как, собственно, и Сфинкс, которая на прощание поцеловала его, пахнув сигаретным дымом, слез не лила и просила писать.

А теперь вот он собрал чемоданы и собрался уезжать.

Все равно мне здесь никогда особо не нравилось, подумал он, оглядывая опустевшую квартиру, вид у которой стал и вовсе безрадостный после того, как из нее вынесли всю Пирсову жизнь; продолговатые призраки картин на стенах; сюда порой заглядывала удача, а чаще — какие-то странности, часть из которых была сметена вместе c прочим хламом, а часть упакована в дорогу. Он запер за собой дверь — навечно — и пошел по коридору, громыхая новыми тяжелыми башмаками и неся в руках последний фрагмент своей движимой собственности, кухонный стул с высокой красной спинкой. Каковой был дружен на самый верх уже вознесшейся над кузовом пикапа пирамиды и тихо покачивался из стороны в сторону пока они со Споффордом выезжали из города, погромыхивая на поворотах, и вид у них был, показалось Пирсу, как у парочки Оуки [102], которые пустились в путь, спасаясь от засухи. А на следующее утро Пирс уже стоял на веранде, засунув руки в рукава свитера, смотрел, как переливаются далеко внизу, на поверхности Блэкбери, пятна света и тени, и на лице у него играла бог весть откуда приблудившаяся улыбка.

Ну, давайте, сказал он, не то чтобы вслух, обращаясь к тем силам, чем бы они ни оказались на поверку, в руках у которых была власть исполнить три человеческих желания; валяйте, сейчас самое время. Давайте, потому что я нашел свое счастье, я выжил, я нашел здесь точку опоры; придите прямо сейчас и прямо сюда, и я отправлю вас в нокаут.

— Давайте, — сказал он, — но только прямо сейчас.

Потому что не знал, как долго продлится этот момент и это ощущение силы.

Глава девятая

Примерно об эту же пору на другой стороне улицы вышел на балкон Бо Брахман, ибо утреннее солнышко стало наконец светить ярко, чтобы выманить его наружу; и расстелил на специально устроенной там маленькой платформе молитвенный коврик. Не торопясь, тщательно рассчитывая каждое движение, но с тихим чувством радости от самого этого путешествия после долгих месяцев заточения, он взобрался на платформу и сложил под собой ноги.

Положил руки на колени, как на перила или на корабельные поручни.

Огляделся вокруг: городские крыши, и блестит вода в реке.

Всего лишь краткая экскурсия, подумал он, он слишком долго не вы ходил наружу; он всего лишь оглядится по сторонам, как сурки, которые как раз сейчас выбираются из нор, как вернувшиеся юга ястребы, — что стало с миром с тех пор, как он в последний раз окидывал его внимательным и пристальным взглядом.

Прошло двадцать минут, двадцать минут по часам, встроенным в фаянсовый чайник на кухонной полке у Вэл, в Дальней Заимке, двадцать минут по «лонгинам» Бони Расмуссена, с самоподзаводом, на ремешке из кожи ящерицы.

Осторожно повернувшись на приобретшем вдруг странную неустойчивость молитвенном коврике, Бо с высоты оглянулся на свое покинутое физическое «я», которое по-прежнему твердо сидело на коврике, на балконе. Он развернулся от дома прочь и бросил взгляд поверх гор на северо-западе, которые с балкона, выходившего на реку, не были видны совсем: гора Мерроу, вся в березовых лесах; гора Юла, с прилепившимся к вершине замком; и гора Ранда, самая из них главная. Сдвинувшись еще немного в том же направлении, Бо разглядел у нее на лбу Памятник, как рог единорога.

102

Оуки — презрительное прозвище разорившихся фермеров из Оклахомы и прилегающих штатов, которые, спасаясь от пыльных бурь, свирепствовавших на Среднем Западе в 1930‑е гг., разъезжали по стране на стареньких пикапах, пытаясь найти хоть какую-то работу.