Снежные зимы

   — Ах, как ты боишься зятя обидеть. А как он со мной разговаривает в последнее время, ты не слышишь?!

   — Нет, слышу. И говорила ему.

   — Представляю, как ты говорила. Уверен, что ты больше извинялась.

   Сверхделикатность жены в иных случаях трогала, а в иных злила. Он слышал через дверь, как она говорила по телефону, сперва с дочерью, потом с зятем, долго уговаривала ее и его приехать. Отрываться от телевизора, ехать по морозу в метель им не хотелось. Зять, видимо, выпытывал, зачем он так срочно понадобился. Ольга Устиновна отвечала приглушенным голосом. Иван Васильевич понимал ее положение. Нельзя сказать правду, потому что тогда Геннадий может не приехать, и врать Ольга — не умела, так что приходилось говорить какую-то полуправду, малоубедительную для упрямого и самоуверенного инженера. В сущности, старая женщина вынуждена была унижаться перед детьми.

   Антонюк долго сдерживался, шелестел газетой, чтобы не слышать переговоров жены, но в конце концов не стерпел. Сейчас он скажет этому сопляку несколько слов, после которых тот долго не уснет. Наглец! Но Ольга угадывала настроение мужа по шагам, по тому, как он отворяет дверь. Она догадалась о его намерении, как только он вышел в коридор. Сказала громко, сердито, решительно:

   — Можешь не приезжать! — и повесила трубку.

   Зять доехал из поселка тракторного завода в центр за несколько минут. Антонюк не ждал его так быстро. Позвонил воинственно, агрессивно. Иван Васильевич вскочил с дивана, приблизился к двери, чтоб послушать: будет ли Ольга извиняться перед зятем, инструктировать его? Неужто пойдут на кухню шептаться? Он не простил бы жене такого позорного поведения. Нет, у Ольги необыкновенно тонкое чутье и такт.

   Зять. Какая муха его укусила?

   Теща. При чем тут муха? Иван Васильевич хочет с тобой поговорить. О твоем же деле. Стыдно, Геннадий. Прост старший товарищ.

   Зять. Мне в восемь на работу.

   Теща Тебе полезно прогуляться перед сном. Пузо отрастил выше носа.

   Зять (ошеломленно). И вы против меня?

   Теща. Да. Все против тебя. Заели несчастного. Амбиции у тебя много и мания величия. Опасные симптомы. Гляди, нажить эту болезнь легко, лечить трудно.

   Зять. Не заболею, не бойтесь. С вашей помощью….

   Теща. Иван Васильевич ждет.

   Молодчина Ольга! Действует, как говорят, синхронно. Антонюк сел за стол, углубился в прочитанные уже газеты: разговор серьезный, и вести его надо в соответственном положении, не на диване. Жаль, что остался в пижаме, не подумал, надо было одеться по всей форме. Геннадий постучал, что делал чрезвычайно редко.

   — Пожалуйста.

   Увидел тестя за столом — якобы удивился:

   — А я думал, вы спите давно. Пенсионеры рано ложатся. Вместе с курами. — Хохотнул, довольный своей шуткой.

   Лезет парень на рожон. Провоцирует. Но мало у тебя опыта, не так это делается, брат. Иван Васильевич приподнялся, протянул руку:

   — Добрый вечер, Геннадий. Мы сегодня не виделись.

   Смутился-таки оттого, что не поздоровался первым. Покраснел.

   — Добрый вечер, Иван Васильевич.

   — Садись. — А сам в газету. Пускай остынет. Бывает, что раскаляются и на морозе.

   Зять сел. Затих. Ждет.

    Иван Васильевич перечитывал скучно-розовый очерк о колхозном пастухе. Мысленно выругался: посреди зимы — о пастухе! Характерно для сельской газеты. Правда, и у плохого журналиста бывают интересные мысли, здесь умно написано о травах, совсем с других позиций, чем те, что господствовали полгода назад. Задумавшись над сельскими проблемами, может быть, передержал, пропустил нужный для начала разговора момент. Геннадий спросил почти с вызовом:

   — Ну?

   Не остыл, значит.

   — Что — ну?

   — Зачем вы меня звали? Мне рано вставать.

   Иван Васильевич знал: жена нарочно, с присущим ей тактом и чтоб придать вес свиданию, не вошла вместе с зятем, но стоит на страже, вслушивается. Зачем ей унижать себя подслушиванием? Он позвал:

   — Мать! Иди сюда, пожалуйста. Она тут же отворила дверь.

   Геннадия явно нервировали медлительность и спокойствие тестя. Парень от нетерпения даже пальцы стал ломать, ждал разговора.

   — Геннадий, я хочу попросить тебя — не переходи с завода в институт.

   — Почему?

   — Я объясню. Мы с Валентином Адамовичем старые друзья, с войны, ты знаешь. Теперь в институте работает группа партгосконтроля. В числе прочих недочетов, очевидно, будет записано о подборе кадров. О неправильном подборе. Мне не хотелось бы ставить своего хорошего друга в неловкое положение. Ты понимаешь?

   — Вы же его не просили! А я вас не просил. А если бы и просил, знаю — слова не сказали бы.

   «Дурень, не знаешь, сколько слов я сказал за тебя. И вот благодарность!»

   — Будыка сам пригласил меня.

   — За какие заслуги?

   — А чем я хуже других?

   — Что тебя соблазняет?

   — Ого! Спрашиваете! На тридцать рублей больше!

   — И это все? Решают тридцать рублей?

   — Для вас это, может быть, мелочь, вы тысячи загребали.

   — Геннадий! — упрекнула Ольга Устиновна.

   — Не волнуйся, Ольга. Разговор должен идти совершенно откровенный.

   — А там, гляди, и в науку можно пролезть.

   — О боже, — простонала мать. — Из тех, кто пролезает, никогда не выходит ученых.

   — Однако кто кандидата хапнет, тот не бедует.

   Иван Васильевич вдруг почувствовал странную опустошенность. Не хотелось больше ни говорить, ни убеждать, ни тем более просить. Напрасная трата сил. Лес дремучий. Не пробиться. Завал за завалом. Обидно. Тысячи людей воспитывал. А зятя за пять лет ничуть не обтесал, не прочистил мозгов, такой же кулак, частник. Может, даже хуже стал. Что за черт! Какие же тайные силы тянут в другую сторону? Кто или что на него влияет? Те пятнадцать гектаров земли, которые отец имел при польской власти? Сватья, когда приезжает, и сейчас еще вспоминает эту земельку и клянет какого-то Шуру, который в тридцать девятом отрезал лучший участок.

   — А ты бедуешь? — уже с возмущением спросила теща.

   — Оба работаем, а пальто зимнее хотел сшить, так не вышло… Майя сшила, телевизор купили…

   — А ты хочешь все сразу? Неинтересно будет жить дальше. Горя вы не видели. Слишком многое получили готовым.

   — Вы после войны литеры имели. А я в колхозе картошине радовался.

   — Ты запомнил литеры, а как я с тремя детьми жила в эвакуации — это ты знаешь? — У Ольги Устиновны задрожали губы.

   Иван Васильевич разглаживал газету и разорвал ее пополам. «Если еще что-нибудь скажет о тысячах и литерах — выгоню вон». Нет, опомнился, кажется, дошло.

   — Ведь я не говорю, что вы горя не знали. Всем хватило.

   — Довольно дискутировать о горе. Я повторяю свою просьбу. Повторяю очень серьезно. Не спеши с ответом. Подумай.

   — А что мне думать? Вы можете дружить, можете ссориться. Вам что? Один имеет персональную, другой скоро будет академиком и лауреатом. А мне надо жить. Из-за ваших капризов я должен отказываться от выгодного места! Будыка не боится, что о нем скажут. Я вижу: наплевать ему на вашу комиссию. А вы испугались, как бы не подумали, что вы меня устроили. Чего вам бояться? Пенсии не снимут.

   — Значит, твердо решил вопрос?

   — Твердо.

   — Ну что ж, будь здоров. Спасибо, что приехал.

   Иван Васильевич засунул руки в карманы пижамы, склонился над газетой.

    Зять поднялся, растерянно оглянулся, не зная, как попрощаться. Часто выручала добрая теща. Уставился на нее. Но она разглядывала ногти с бледными следами маникюра, сделанного еще на праздник. Не взглянула даже. Это встревожило инженера: тещино недовольство может отразиться на их благосостоянии заметнее, чем те тридцать рублей, которые он получит, перейдя в институт. Но почему им так не хочется, чтоб он туда перешел? Из гонора? Так и у него есть гонор! Пусть не думают!

   — Спокойной ночи!