Вестники времен

– Слушай, а кто у вас тут… управляет?

– В деревне-то? – отозвался сэр Мишель.

– Ну, есть здесь какой-нибудь магистрат, управа… – Гунтер уж и слов подобрать не мог, чтобы втолковать глупому нормандцу свою мысль.

– Магис-трат… – задумчиво повторил рыцарь. – Управа… А, понял! В деревне всем управляет приходской священник – споры решает, суды вершит мелкие…

– Так что же, никакой власти нет? – удивился Гунтер, не представляя, как священник может решать дела мирские.

– Ну, как же! – досадливо воскликнул сэр Мишель. – Власть есть – духовная! А если какое крупное злодеяние свершилось или спор сложный – вон замок сэра Бреаля, – сэр Мишель ткнул большим пальцем в сторону башен. – А у него право низшего и среднего суда.

Гунтер вспомнил троих всадников и спросил:

– А эти трое – бейлиф с помощниками – чего приехали?

– Ну, видать что-то совсем уж непотребное произошло, – авторитетно заявил сэр Мишель, сорвал тонкий стебелек мятлика и сунул его между зубов. – Ведьму поймали, или разбойника какого. Вешать будут или заберут с собой, в город. Пойдем посмотрим?

Гунтера передернуло от такого равнодушия – можно подумать, что тут по пять раз на дню жгут, вешают, рубят головы… Ну, с этим ладно, а вот как он пойдет к священнику и скажет: мне, мол, нужно срочно связаться со штабом авиационной эскадры StG1 германских ВВС… Ерунда какая-то!..

Гунтер решительно поднялся на ноги, кивнув сэру Мишелю, и направился к церквушке.

– Это приход святого Томаса, – объяснял сэр Мишель, шагая рядом с Гунтером. – А служит здесь отец Дамиан, человек добрейший, но я его мало знаю.

– А с чего ты тогда взял, что добрейший? – спросил Гунтер.

Сэр Мишель неохотно рассказал, что в прошлом году, зимой, пьяный, свалился с лошади неподалеку от деревни, да так и замерз бы в сугробе, не проходи мимо настоятель прихода святого Томаса. Отец Дамиан дотащил его до деревни сам, а там устроил в своем доме, отогрел, привел в чувство. Потом даже исповедал и грехи отпустил. Вот какой добрый. Правда тогда рыцарь в пьяном беспамятстве потерял перстень, подаренный некогда его предку самим герцогом Вильгельмом в благодарность за доброе служение в битве при Гастингсе.

– При Гастингсе? – переспросил Гунтер. – А это когда было-то?

Сэр Мишель задумался, подсчитывая, и четко сказал:

– Сто двадцать три года назад, в тысяча шестьдесят шестом. А ты разве не знаешь, как Вильгельм Нормандский победил короля саксов Гарольда?

– Да, что-то было такое… – пробормотал Гунтер. – Давно очень.

– Я же говорил! – вдруг радостно закричал сэр Мишель. – Вешают! Да еще, по-моему, сарацина! Вот это да!

Окончательно сбитый с толку Гунтер узрел небольшую толпу крестьян, человек в двадцать, собравшихся перед церковкой. Сложенная из больших тесаных камней известняка, церковь производила странное впечатление – подобной архитектуры Гунтер никогда не видел. Здание было старым, приземистым, почти без украшений, с двускатной крышей, выложенной крупной серой черепицей. Над алтарным фасадом возвышалась невысокая узкая башенка с колоколом, подвешенным под остроконечной крышей с простым деревянным крестом на коньке. Фундамент был почти полностью скрыт в густых зарослях чистотела. Церковь окружали молодые ясени, один из которых выделялся необычным раздвоенным стволом с толстыми крепкими ветвями. Как раз вокруг этого дерева и происходило действо.

Остановившись неподалеку, так, чтобы хорошо было видно, Гунтер отстраненно наблюдал, как бейлиф сэр Аллейн д’Эмери, высокий темноволосый человек лет сорока-сорока пяти, потрясая желтоватым свитком, толкует на старофранцузском нечто непонятное, но явно гневное и обвинительное. Рядом с бейлифом стояли два помощника, они держали под локти связанного человека, а позади них высился здоровенный бородатый громила в грязной рубахе и кожаном потертом переднике, похоже, кузнец, выполнявший роль дополнительной охраны.

«Зачем полиции мечи? – напряженно думал Гунтер, разглядывая сэра Аллейна. – Почему они все так одеты? Кто, в конце концов этот… которого вешают? Да и за что?»

Германец всмотрелся в смуглое, замызганное лицо несчастного, с распухшей подбитой губой и заплывшим глазом. Он был одет в до невозможности драный халат, едва прикрывавший темное костлявое тело, видневшееся сквозь рваные дыры, веревки глубоко врезались ему в грудь. Очевидно, человек отчаянно сопротивлялся, прежде чем его удалось схватить и связать, да и теперь все еще не смирился с уготованной ему участью. Здоровый глаз, угольно черный, в обрамлении длинных ресниц злобно сверлил собравшихся крестьян, при этом женщины отталкивали детей за свои спины, оберегая их от страшного взгляда неверного; губы его кривились, ноздри широко раздувались, время от времени он дергался, приседая и выворачивая острые плечи, но сержанты бейлифа крепко держали его, а стоявший позади кузнец лениво тыкал увесистым кулаком неспокойного пленника в спину. Тот только тряс спутанными черными, как смоль, волосами и скалил окровавленные зубы.

Сэр Мишель, с интересом вслушивавшийся в речи бейлифа, начал шепотом пояснять:

– Проклятого сарацина наконец-то поймали вчера. Крестьяне нашли его спящим на сеновале, у самого леса. Почти десяток дней, нехристь, округе житья не давал.

– Сарацин? – так же тихо переспросил Гунтер. – А откуда он здесь? И что плохого сделал? Сарацины ведь живут далеко.

– Его привез из Святой Земли какой-то рыцарь, а этот подлюга сбежал, и разбойничал. Девок, которые в лес ходили, до полусмерти пугал. И не только пугал.

– Это как? – не понял германец.

Сэр Мишель фыркнул.

– По всякому. Они, сарацины, такие… Умеют. Вот мой папа в Святую Землю ходил, всякого порассказывал…

Гунтер, оторвав взгляд от королевского сержанта, перебрасывающего через сук дерева толстую веревку с петлей, развернулся на каблуках к сэру Мишелю, и попытался сгрести его за ворот. Пальцы лишь больно царапнули по кольчуге.

– Так какой, значит, сейчас год? – прошипел он прямо в лицо рыцарю.

– Я же говорил, тысяча сто восемьдесят девятый, – помедлив, ответил сэр Мишель. – Почему ты так пугаешься всякий раз, когда я упоминаю об этом? Что с тобой, Джонни?

– Ничего, – едва слышно выдохнул германец. – Просто в такое невозможно поверить.

Он еще помолчал, и добавил почти жалобно:

– Где здесь можно исповедаться?

Тем временем, бейлиф закончил читать приговор, скрутил свиток и махнул перчаткой. Двое его помощников подвели сарацина к импровизированной виселице, кузнец подтолкнул вновь начавшего бешено сопротивляться пленника, заставив его влезть на деревянный чурбак, поставленный под деревом. Когда разбойник, привезенный из Святой Земли, просунул голову в петлю, кузнец, как стало теперь ясно, выполнявший роль палача, хотел было выбить чурку у него из под ног, но сарацин, ругнувшись коротко на незнакомом языке, оттолкнул крестьянина ногой, выкрикнул что-то сорвавшимся голосом (Гунтер разобрал слово похожее на «алла»), а затем, подпрыгнув, оттолкнул пятками деревяшку, повис в петле и задергался, раскачиваясь.

– Еще и ругается! – возмутился сэр Мишель. – Поделом! Наконец-то в графстве порядок будет. Э, Джонни, ты исповедаться хочешь? Дело доброе! Вон отец Дамиан стоит, пойди к нему и скажи.

Гунтер глянул в сторону священника – дородный, молодой еще – лет тридцать пять на вид, приятное лицо, располагающее к себе с первого взгляда – такому и исповедаться можно, и поболтать просто так, ни о чем. Видно, сказывался возраст – не успел нажить еще замкнутую надменность, показную приближенность к высшим силам, подчеркнутое всепрощение… Но сейчас, когда в двух шагах качался в петле только что повешенный на глазах германца человек, довольное лицо священнослужителя показалось Гунтеру неуместным, странным, даже циничным.

– Да лучше потом… – пробормотал германец. – Слушай, есть здесь трактир какой-нибудь? Выпить хочется. Очень.

– В деревне самой – нет, – ответил сэр Мишель. – Но если пойти дальше, то по дороге к Фармеру будет небольшой постоялый двор. Там поесть можно, попить, и не только молоко. Ну что, идем? Или все же к отцу Дамиану?