Страница 84 из 106
От его безумной воли, от его непостижимых замыслов, от его вездесущей власти. Пусть называется это как угодно — судьба, рок, случайность, карма, не важно. Ведь я знаю на самом деле, что он — есть. Знаю! Только боюсь себе в этом признаться. Атеист, материалист, компьютерщик, технарь — так называются камни, из которых сложена моя стена. Но, сам того не сознавая, именно затем и сложил я ее, чтобы оградить себя от этого. От того самого. И я ведь знаю на самом деле, что ни к черту эта стена не годится, что для него она просто не существует, ее нет. Вот в чем, оказывается, его изуверское милосердие: он позволил мне возвести стену, это смешное и жалкое убежище, которое только изнутри выглядит надежным, чтобы я не умер сразу от ужаса, увидев его лик. Раньше я упорно отказывался понимать, что означает страх Божий; мне казалось, это выдумки церковников, обычная человеческая ложь, призыв к покорности. Теперь я видел нечто совершенно иное, и ответ на вопрос Абу Абдаллы прорастал сквозь мои клетки, пронизывая тело невыносимой острой болью.
Если бы я проснулся однажды утром и вдруг понял, что Бог есть, я не смог бы жить дальше ни одной секунды, потому что человеческая душа не в состоянии вынести подобное адское переживание. Это проклятое утро стало бы последним в моей жизни.
Но следом за тем мой сон (вообще-то я не знаю, спал или бодрствовал) взорвали, как молнии, запавшие накрепко в память предсмертные строки Аль-Газали: «До сегодняшнего дня я был мертв, хотя жил средь вас, теперь я живу в истине, сбросив погребальные одежды». Мне почудилось, что речь идет именно об этом: смерть, которая означает начало новой жизни. Умереть, чтобы начать жить по-настоящему… До чего странный, загадочный тип этот Абу Абдалла! Ведь если допустить, что он не разыгрывает, не дурачит…
— Good morning! — приветствовал меня Томас — Туфик, входя в палатку.
— Morning, — еще не вполне придя в себя, как с другого берега, ответил я.
— По-арабски на пожелание доброго утра надо отвечать «сабах ан-нур». Запоминайте, пригодится.
— Шукран, — грамотно поблагодарил я за непрошеный совет.
— Алла-афу, — покровительственно усмехнулся Томас. — Как спалось? Вы уже можете идти со всеми на молитву?
— Да, — очень уверенно и твердо ответил я.
Муджахиды смотрели на меня совсем по-другому. Здоровались уважительно. Подходили, похлопывали по плечу, делали суровые и мужественные лица, называли, как Ка-сим, «садири». Я был чуть ли не героем. Даже приятно, но не более. Сон есть сон, но за пределами сна идет жестокая война, джихад. Мой личный, персональный Афганистан. Чужая пустыня и чужие горы, где я с оружием в руках оказался не по своей воле. И где единственная цель — не победить, но выжить. Просто выжить и вернуться домой, а потом забыть, забыть все, если удастся…
За завтраком Томас коротко описал мне положение дел. Как я и предполагал, генерал Дустум занял позиции на подступах к столице. Возвел линии оборонительных укреплений, перегруппировал силы. Американцы — на его стороне. В случае чего обещана всесторонняя военная поддержка. Авианосец «Джордж Вашингтон» приведен в состояние повышенной боевой готовности. ООН не дает санкции на проведение военной операции, но плевать хотели янки на ООН. Белый дом недвусмысленно заявил, что если муджахиды попытаются овладеть столицей, по ним (по нам!) будут нанесены ракетные удары. Ультиматум янки: немедленно сложить оружие и выдать американским властям Хаджи Абу Абдаллу. Армия Абделькадера Дустума примерно на треть меньше нашей, но вооружены они лучше, так что бои предстоят серьезные. Генерал, ради своего же престижа, желает разобраться с нами сам. Хорошие новости: к нам присоединился шейх Халиль ибн-Исхак с тысячей берберов. Шейх Халиль — давний друг Абу Абдаллы еще с тех пор, когда имам, изгнанный из своей страны, много лет скрывался в Судане. Опытный старый вояка, один из вождей Всемирного исламского фронта. Хаджи возлагает на него большие надежды. Кроме того, среди берберов — две сотни бывалых муджахидов, тайно пробравшихся из близлежащих арабских стран. Абу Абдалла поручил Халилю составить стратегический план наступления и провести реорганизацию войск. Так что сейчас все пашут по двенадцать — четырнадцать часов в сутки. Когда начнется операция, еще неясно. Очевидно, со дня на день. Всеми пятью ежедневными молитвами теперь руководит лично имам. Большие события начнутся совсем скоро.
И они начались, события. Но сначала нужно описать утренний намаз. Собственно, даже не сам намаз, в нем ничего особенного не было. Смысл в том, что проводил его лично Абу Абдалла. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть, как он молится. Проповеди, «озарения» перед видеокамерой — но не сама молитва. В центре лагеря был сооружен невысокий деревянный помост. Собственно, это был разборной помост. Его собирали, складывали в грузовик и везли, а затем быстро сколачивали на каждой стоянке. Позади, как обычно, — белоснежный шатер имама и его президентский лимузин. В качестве декорации. Абу Абдалла тоже был в белом, на голове — длинный платок-куфия. Платок его старил, особенно в сочетании с длинной, почти полностью седой бородой. Придавал какую-то библейскую торжественность облику, ископаемый архаизм. Рыжие пески и барханы кругом, кривые одиночные скалы, словно последние, расшатанные и сточенные зубы в пасти дряхлого старца, прозрачно-голубое, без облачка, небо — и фигура в жреческом наряде среди толпы бородатых воинов, которые опускаются на колени. Непривычная, гортанная речь, ее своеобразный ритм и мелодия. Словно мы прошли сквозь дыру во времени и оказались в неправдоподобно далеком прошлом. Которое изучают теперь по невнятным «священным» книгам и остаткам сожженных тысячелетия назад городов. Я уже сумел отучить себя давать оценки происходящему, сравнивать его с кинофильмом или дурным сном, концентрируясь лишь на мысли о том, как поскорее выбраться из этого бесконечного кошмара. Но странная, магическая атмосфера затягивала, просачивалась незаметно сквозь барьеры. Жрец-воин-царь в белых одеждах, воздевающий руки к небу, вооруженная толпа, приникшая к земле, — все это вдруг показалось мне несравнимо более настоящим, подлинным, чем далекая сумасшедшая Москва, вместившая в себя четыре миллиона суетящихся круглые сутки вертлявых человечков. Суровые барханы, священная война, грубые и простые лица… Всплыли вдруг, полыхнули ярко в памяти пьяные слова тестя: «Без вождя народа нет». Мир внезапно пробудился от спячки, и вместе с обрывками его тревожных сновидений исчезла так называемая цивилизация с ее небоскребами и компьютерами, демократией и кока-колой. Ценности вдруг сделались ясными и однозначными. Жизненный путь — прямым и ровным. Небо — небом, земля — землей, Бог — Богом. Совершенно ясно, как жить и как умирать. Во имя чего…
Однако это было всего лишь быстротекущим наваждением. Мой внутренний наблюдатель, беспощадно трезвый и убийственно равнодушный к вооруженной романтике, одолел минутную слабость. Я вернулся к отстраненному наблюдению. Молитва преобразила Абу Абдаллу. Лицо сделалось суровым и в то же время необычайно, по-детски, ясным. Очень трудно представить себе подобное сочетание. Как будто человек в последнюю минуту своей жизни дает кому-то полный отчет о ней и знает точно, что приговор будет оправдательным, а судья — справедливым. Мощь, электрическая сила исходила от его лица. Невидимая, но ощутимая. Пронизывающая, слепящая. Черты разгладились и отвердели, как у мертвого, но в то же время оживились, утратили обычную неподвижность маски. Можно было сравнить его лицо с телеэкраном, по которому проносилась вереница пестрых и волнующих образов, хотя ни один мускул не шевелился. Еще лицо Абу Абдаллы напоминало книгу, точнее — ее отражение… Я вспомнил: Томас рассказывал, что Коран изучают умом, постигают сердцем, записывают в книгу, но он не есть что-то вещественное, как бумага или переплет. Коран — проявление самого Аллаха, точнее, он — это Коран. Можно сказать, что сквозь лицо Абу Абдаллы проступали как бы строчки, вереницы письменных знаков, которые были, однако, не буквами алфавита, не иероглифами, но чем-то совершенно другим. Даже фигура Террориста Номер Один преобразилась, стала бестелесно-воздушной. Словно белый бесформенный балахон был пуст изнутри, легок — вот-вот, и взлетит. Или вообще нет ни тела, ни одежды — только материализовавшийся сгусток энергии. Так показалось. Преображение откровенно напугало меня. Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы он, как шаман, принялся камлать, заламывать руки в трансе. Но ничего подобного не случилось. Движения точны, собранны и строги. Возможно, я не совсем еще оправился после ранения, был слишком восприимчив психически… Мулла Омар в Хаммарате — обыкновенный старый комик, истеричный и визгливый. Банальный Геббельс. Абу Абдалла — не знаю, как сказать… Может, великий актер, может, душевнобольной, а может… Могу поклясться, в нем не было ни капли лжи в тот момент, ни капли фальши! А насчет всего остального…