Последний пророк

— Что за инструкции? — Таня напряглась.

— Например, таможенникам принято давать взятки.

— За что? — возмутился я.

— Ни за что. Символическая плата. Десять-двадцать долларов кладутся в паспорт. Уж если вы везли водку, это надо было сделать обязательно. Когда они видят, что человек способен платить, но не платит, садятся ему на голову. Тем более ваш компьютер. С компьютерами путешествуют обеспеченные люди. Ведь вы не американцы, не немцы, даже не французы. К русским в последнее время здесь относятся неважно. Хотя русские в свое время сделали для страны больше, чем кто бы то ни было. Сейчас другая политика, ваших уже не любят. Ну да Бог с ним. Теперь запомните: никогда не подавайте милостыню. Здесь все нищие — жулики и воры.

— Это мы уже поняли, — грустно подтвердила Таня.

— Вообще, будьте поосторожнее с местными. Преступность в городе высокая, вы иностранцы, не знаете языка, не можете ориентироваться. Гулять советую только по центральным улицам в светлое время суток. Не берите с собой ничего ценного, не заходите ни в какие сомнительные заведения. Ребенка всегда держите за руку. Девочку могут похитить и потом требовать выкуп. Такие случаи были.

— А почему все так ужасно? — спросил я. — Это же курортный город…

— Это не просто курортный город, друзья мои. — Жан-Эдерн невесело усмехнулся. — Здесь перебывала вся европейская богема, и знаете почему? Дешевые наркотики, дешевые проститутки, дешевые мальчики-педерасты. Почитайте того же Берроуза. Если угодно, я вам покажу его дом. Мохаммед правильно сделал, что построил стену, но ситуация не изменилась. Полиция насквозь продажная… В последнее время стало еще хуже. Кстати, на всякий случай: не вздумайте покупать в городе наркотики!

— За кого вы нас принимаете?! — возмутилась жена. — Еще чего не хватало.

— Мало ли… Вам продают гашиш и сразу надевают наручники. Потом вымогают огромные деньги. Если придет охота покурить, за стеной все есть. Хаш и травку можно купить в любом баре и абсолютно безопасно, как в Голландии. Юсуф попросил меня о вас заботиться, поэтому я обязан все сразу рассказать.

— Честно говоря, мы бы хотели получить наши паспорта и как можно скорее вернуться домой, — признался я. — Мне все это очень не нравится.

Жан-Эдерн засмеялся:

— Простите, что начал с худшего. На самом деле здесь не опаснее, чем в Париже или Нью-Йорке. У вас в Москве тоже, наверное, всякое бывает?

— Бывает, — сказал я. — И заказные убийства тоже. Почти каждый день.

Только к вечеру мы наконец полностью пришли в себя. Жан-Эдерн распоряжался на вилле как хозяин. Едва ли не силком затащил нас в баню, отдав на растерзание огромному жуткому банщику со свирепой физиономией янычара.

— У нас в Хаммарате лучшие бани в мире. Еще римляне лечились здесь грязями. В прошлом веке приезжали лечиться Флобер и Мопассан. А в годы Второй мировой — солдаты «лиса пустыни» Роммеля. И раны, представьте себе, заживали очень быстро. Мохаммед Курбан построил в Хаммарате крупнейший центр талассотерапии. А наш Хусейн, — Жан-Эдерн улыбнулся банщику, — просто лучший из лучших. Здесь это искусство передается по наследству. Хусейн знает своих предков до десятого или двенадцатого колена, и все мужчины в роду занимались банным ремеслом.

Хусейн посмотрел на нас, как мясник на тушу, — оценивающе. Но то, что он делал, описанию не поддается. Какое-то восхитительное варварство. Мне казалось, живым я от него не уйду. Банщик выкручивал руки, топтал ногами, переламывал хребет. И мне, и Тане, и Машке. Мы думали, нам всем конец. Но оказалось — вернулись к жизни. Вышли из парилки легкие, почти невесомые, совершенно счастливые. Состоящие из одной только лучистой энергии. Потом нас намазали какой-то жирной, остро пахнущей грязью и снова погнали в парилку. Я думал, отдам Богу душу, но не отдал. Аллах не захотел ее принять. Грязь мы смыли в круглом бассейне с морской, круто соленой водой, отдававшей йодом. Втерли в кожу прозрачное масло и были напоены чем-то холодным и травяным. После всего этого хотелось лишь одного — летать.

Обедали у самого моря, на террасе. В трех метрах внизу ленивые волны нехотя разбивались о валуны. Нас обдавало прохладными брызгами пены. Отсюда, с террасы, бухта выглядела волшебной. Неправдоподобной. Созданной только для того, чтобы любоваться. Скалистый перевал, рафинадная россыпь предместий, терракотовый лабиринт старого города, узорчатые колонны минаретов, увенчанные лазурными шапками. Стеклянные, обращенные к морю стены отелей. В них отражаются горизонт, треугольные паруса серфингистов, силуэты яхт. Сине-зеленая масса прозрачной воды равномерно покачивается, оттачивая золоченый серп пляжа. Бриз небрежно ерошит шевелюры пальм. Идиллия. Можно почувствовать себя миллиардером Себастианом. По крайней мере его гостем.

Еду подавал сам повар — высокий поджарый негр в полосатой национальной одежде. От запахов кружилась голова. Белизна фарфора, серебряный блеск приборов и хрусталя требовали темных очков. Жан-Эдерн, развалившийся в плетеном кресле, с удовольствием комментировал меню, посасывая свою трубку:

— Эти пирожки называются брик-а-лёф. Начиняются яйцом, тунцом или рубленым мясом, потом обжариваются в масле. Они совсем не острые, можете не бояться. Это, наоборот, острая приправа — табил, это шарба, местный суп, рекомендую. Там — дулма, фаршированные кабачки-цуккини. Жареные колбаски мериз подают с соусом арисса — он для вас, возможно, будет слишком острым. Отличная вещь — бараньи лопатки кефта с мятным соусом. А вот и наш кускус. Вы представляете себе, что это такое?

— Нечто вроде плова? — предположил я.

— Ничего подобного! — Жан-Эдерн, довольный, помотал головой. — Плов, точнее пулав, едят в Средней Азии. Там, где растет рис. У нас риса нет, поэтому используется манная крупа очень грубого помола. В нее кладут баранину, овощи, специи. Бывает кускус с курицей, рыбой, мидиями, сладкий кускус. Вообще в каждой провинции, в каждом городе — свой собственный рецепт. Есть семьи, в которых рецепт кускуса передается по наследству, от отца к сыну, как фамильная драгоценность. Наш Абдель Хаким, — он кивнул на повара, — знает сто рецептов. Или больше?

— Семьдесят восемь, — смутившись, ответил повар.

— Вот видите! На десерт мы угостим вас миндальным печеньем «Дуа де Фатма». Только Абдель Хаким умеет готовить его так, как положено. Кроме него, никто не в состоянии положить столько шафрана, сколько нужно. Два сорта баклавы — асад и махруд, советую попробовать. Булочки самса с миндалем и кунжутом, пирожные «Малбиа»… Теперь вина. — Жан-Эдерн широким жестом указал на полдюжины бутылок, выставленных в центре стола. — Рекомендую попробовать красное «Шато Морнаг» 1999 года — молодое, но очень тонкий вкус. «Шато де Мандагон» — более легкое, розовое, урожая прошлого года. А вот наша гордость — знаменитое «серое» вино. Его делают из винограда, растущего на песке. Если захочется чего покрепче — инжирная водка «Буха», ничем не хуже вашей русской водки. К кофе нам подадут отличный ликер из фиников и трав «Тибаран»…

О винах Жан-Эдерн мог говорить без конца. Мы узнали, что пили финикийцы: сейчас из аналогичного винограда производят «Мускат де Келебия». Какие сорта винограда предпочитали римляне (Картаж и Пино). Какое вино имел в виду Омар Хайям (скорее всего «Сиди Саад»), Как делают настоящие дубовые бочки и пальмовую водку. Что виноградное сырье экспортируется во Францию, а в свое время его охотно закупал Советский Союз. И как отзывался о местных напитках сэр Уинстон Черчилль.

Когда есть больше не было сил, подали зеленый чай с мятой и кедровыми орешками, а потом — кофе с кардамоном. Жан-Эдерн раскурил трубку и приготовился рассказывать послеобеденные истории. Стоило только дать ему подходящий повод. И нас это устраивало: сидеть с полным животом в тени, в безопасности, у моря и слушать треп,

— Значит, вы немножко русский? — начала Таня.

— О да! Русский, француз и араб одновременно. И еще немного курдской крови, вот такой коктейль. Мою бабушку звали Маргарита. Марго Ростопчина. Семья жила в Петербурге, родители бабушки были близки ко двору. Потом, в 1917 году, им пришлось бежать. В России оставили почти все, прибыли в Париж нищими. Марго было двадцать два года. Как-нибудь покажу вам ее фотографию. Очень красивая женщина. Шила шляпки в мастерской на рю Дарю. Эти деньги кормили всю семью. Однажды на улице с ней познакомился немолодой военный. Пригласил в кафе, потом назначил свидание. Его звали Ксавье Вальмон. Вдовец, боевой офицер, прошел Первую мировую, едва не погиб под Верденом — надышался газов. Дедушка получил назначение в колонию и искал женщину, которая готова была разделить с ним жизнь вдали от Франции. Одним словом, они поженились. Конечно, антр ну суади, брак был по расчету, но бабушка очень уважала деда и замуж после его смерти не вышла. Здесь, в Хаммарате, купили дом. К сожалению, его давно снесли. Через два года родился мой отец, Винсент. Ксавье Вальмон обожал живопись и особенно Ван Гога, он хотел, чтобы его сын стал художником. Очень нетипично для военного, согласитесь. Отец был талантлив, окончил Академию живописи, потом вернулся сюда. Оказался неплохим пейзажистом. У отца имелась и невеста, некая Лулу, дочь местного врача, они даже обручились. Но в один прекрасный день отец повстречал маму. Мама была из местной знати, дочь кади, то есть судьи. Как говорится, молодые люди полюбили друг друга с первого взгляда. Обе семьи были, естественно, против брака. Тогда отец тайно увез маму в Париж. Там они поженились. Дедушка, узнав об этом, проклял сына Винсента и лишил его наследства, но не перенес позора, заболел и умер. О, это долгая история! Была война, отец сражался в Сопротивлении, мать со мной на руках скрывалась от нацистов. Мне было два года. В Хаммарат они оба так и не вернулись — погибли в автокатастрофе. Вернулся я один. Мне было тогда тридцать семь лет. Отец умер, но бабушка еще жила. Мы провели с ней три чудесных года. Марго — я всегда называл ее Марго — учила меня русскому языку, много рассказывала о России. Очень хотела, чтобы ее похоронили в Петербурге. Я обещал ей, что рано или поздно сделаю это. Но до сих пор, к сожалению…