Крестник Арамиса

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта планировка играла роль особую. Общий зал принимал мелких сошек из военных — мушкетеров, жандармов, драгунов, солдат легкой кавалерии, французских и швейцарских гвардейцев, — пировавших с горничными, гризетками и прачками Севра и Медона. Беседки давали приют мещанским парочкам, иногда весьма зажиточным: месье, обманывающий мадам с какой-нибудь игривой субреткой; мадам, дурачащая месье в компании некоего предприимчивого судейского крючкотвора. Что касается пристройки, этого острова любви, как ее называли, то ее посещали знатные особы, желавшие сохранить инкогнито. Речь идет, конечно, о парах. Считалось чуть ли не кощунством ужинать здесь в одиночестве.

Итак, на следующий день после визита к господину де ла Рейни барон Элион де Жюссак в девять часов утра входил в заведение Гульельмо Кастаньи.

Наш добрый друг вышел накануне из гостиницы на улице Булуа совсем сбитый с толку. Но мало-помалу беспечность, присущая его возрасту и характеру, вновь одержала верх. Все чувства и мысли провинциала были охвачены Парижем: шум, суматоха, наряды — всё было ново, всё кружило голову.

Молодой барон сразу заметил, что его дорожный костюм сильно отличается от камзолов парижан. Разница была столь велика, что Элион почувствовал, как краснеет за свой нелепый наряд, который, однако, в Эрбелеттах, Жонзаке или Барбезье вполне ему нравился.

Элион вошел в лавку старьевщика и купил алые бархатные панталоны, почти новые, и атласный серый камзол с золотым шитьем, еще очень приличный, с бантом на плече, рубашку с манжетами и жабо, чулки со стрелками, туфли с пряжками, кожаные перчатки из Испании и маленького гуся, то есть набор искусно подобранных шляпных перьев, соответствующих случаю, как говорили разряженные господа, большие ценители тонкостей туалета и языка.

Отобедав в кабачке «Три Ложки» около кладбища Сен-Жан, он по совету старьевщика отправился в заведение Гербуа, где водилось лучшее во всем Париже бургундское. Вернувшись вечером в гостиницу «Сухое Дерево», он поднялся в свою комнату и приказал, чтобы завтра его разбудили спозаранку.

Проснувшись на рассвете, крестник Арамиса потребовал оседлать Ролана. От черных мыслей, преследовавших его накануне, не осталось и следа. Он оделся во все новое, водрузил на голову шляпу и в прекрасном настроении вскочил на лошадь, которая, после двухдневного отдыха и хорошего фуража, дышала такой силой, будто никогда и не испытывала усталости. Спустившись по улице и выйдя из ворот Сент-Оноре, проследовав затем по улице Доброй Трески (где ныне площадь Согласия), двигаясь вдоль Кур-ла-Рейн и оставив в стороне Дом инвалидов с сияющим куполом, с одной стороны, и Шайо и женский монастырь Святой Марии — с другой, всадник выехал из города через ворота Конференции и по набережной Мыловарни взял курс на Версаль.

Стояло унылое, полное томной красоты октябрьское утро. Перед всадником расстилался серебристый туман, над которым виднелись верхушки деревьев. Сена, описывая кривую под мостом Сен-Клу, блестела на солнце, как длинная змея со стальной чешуей.

Элион был весел и бодр. Сон укрепил его и унес заботы, а с ними и волнующий образ мнимого шевалье, и нахмуренный профиль лейтенанта полиции.

Молодой человек пришпоривал и подгонял коня:

— Но, Ролан, но!

И Ролан, славное животное, скакал что было сил.

Барон чувствовал, что дышит, что живет! Он мчался навстречу ветру, жадно вглядываясь в даль. По ту сторону холмов, темневших на левом берегу реки, находился Версаль — цель его устремлений. Версаль, где ждала его могущественная поддержка господина де Мовуазена, которому Элион вез в кармане письмо своего крестного. Версаль, возможность пребывания при дворе, самом пышном в мире! При том дворе, что превозносил прелесть ослепительной женщины — Вивианы де Шато-Лансон, напарницы его детских игр, нежной подруги юности, избранницы сердца…

Образ Вивианы гнал из его памяти имя Арманды де Сент-Круа, как свет Авроры разгоняет своим золотым хлыстом белые стада ночного тумана.

О, как она удивится, как счастлива будет снова увидеть его!

Барон представлял, как изменилась его возлюбленная, как хороша она в наряде дамы, в наряде ему незнакомом, который, должно быть, сидит на ней, как на королеве, изящно, благородно и изысканно.

— Но, Ролан, но! В Версаль! В Версаль!

Ролан, навострив уши, скакал что было сил. Он давно одолел поселки Булони и Отея, пересек мост Сен-Клу и маленькие ползущие улочки. Затем, несколько замедлив шаг, без особых усилий взобрался на плато, где находилось заведение Гульельмо Кастаньи. Здесь всадник дернул поводья и остановил лошадь. Молодой человек скорчил страдальческую гримасу и схватился за живот:

— Дьявол!..

По правде говоря, крестник Арамиса, как и все, был материален, и его восклицание, подчеркнутое выразительным жестом, означало, что пора остановиться, так как он внезапно ощутил приступ голода. При виде вывески «Роща Амафонта», где над салатом любви трудились нимфы, слетевшиеся на обильно сервированный стол, он вспомнил о завтраке.

— Не могу же я, — рассуждал Элион, — приехать в Версаль бледным и осунувшимся, как монах, который постился с предпоследнего дня Масленицы до пасхального воскресенья.

Потом, посмотрев на Ролана, дернувшего мордой, сказал со вздохом:

— Ах да, понимаю тебя, лакомка: чуешь меру овса и полное ведро свежей воды… Так пусть исполнятся твои желания… Я сам охотно заморю червячка паштетом, в то время как ты будешь занят своим овсом.

И, выдавая собственный голод за необходимость накормить лошадь, господин де Жюссак спрыгнул на землю и, ведя Ролана под уздцы, вошел в сад мэтра Гульельмо.

Тот встретил путника на пороге кухни. Казалось, он ожидал посетителя, потому что, едва заметив Элиона, крикнул гарсону:

— Коломбен, возьмите скотину, поставьте в какой-нибудь угол и проявите о ней самую большую заботу. Я говорю о лошади, конечно!

Потом, подпрыгивая, подошел к барону и растянул рот в улыбке:

— Сюда, мой дворянин!.. Идите быстрее! Они здесь!

Попав в цепкие объятия, барон спросил удивленно:

— Кто?

Пьемонтец склонил голову набок и подмигнул.

— Эти две дамы…

— Какие дамы?

— Те, что ожидают вашу милость…

Молодой человек сделал большие глаза.

— Не понимаю вас, дружище… Объясните попонятней… Вы говорите, меня ждут две дамы…

— Да, в пристройке… В комнате, с окном над этим сводом.

— Ждут меня?.. Меня?.. Барона Элиона де Жюссака?

Синьор Гульельмо склонил голову на другой бок и почти уперся улыбающимся ртом в плечо.

— Они не назвали имени, сударь, но довольно хорошо описали того, кого ждут, и я узнал вас тотчас же: кавалер элегантный, хорошо сложенный, благородный.

Наш провинциал рассмеялся:

— Спасибо за комплименты, дружище, но вы ошиблись: я не знаю этих дам…

Кастанья поджал губы.

— Скромность — это прекрасно. Но со мной… — И добавил проникновенно: — Понятна ваша щепетильность, желание сохранить тайну… Люди вашего круга…

И тут же дал волю своей болтливости:

— Corpo di Bacco![13] Скажу вам на ушко — это не первое посещение… Держу пари, одна из них — знатная герцогиня древнейшей фамилии, другая — настоящая маркиза… Грациозны, величественны, привыкли одергивать людей! — Потом, собрав пальцы у губ и изобразив воздушный поцелуй, проговорил: — А хорошенькие!.. Как ангелы!.. Или скорее демоны: до того надменны… Ведь это чувствуется, даже несмотря на маски…

— Они в масках?

— Я же сказал… Но то, что не сокрыто от взгляда, помогает домыслите утаенное!.. Фигуры, как у королев, осанка богинь, детские ножки, руки, как у фей!..

— Чертовщина! — воскликнул Элион. — Вы так расписываете, что у меня слюнки текут, приятель!

Пьемонтец толкнул его локтем.

— Они обе там, наверху!

— Понятно, — сказал барон, почесывая за ухом. — Но что, если эти дамы здесь не из-за меня?

— А из-за кого же? Никто из кавалеров их не спрашивал. К тому же ваша милость точь-в-точь подходит по всем приметам.