Четыре брода

Магазанник не попытался догнать ее. Он не мог опомниться и растерянно застыл посреди хаты. Не мог взять в толк: откуда в ней это упрямство, да еще перед лицом такой нужды?! И как с этих нежных уст могут срываться столь неистовые речи? Ох, уж эти мне бабы! Все одним миром мазаны, все пошли от конотопской ведьмы! Магазанник приник к окну. Но со двора в лес убегало не отродье ведьмы, а сама разгневанная красота, а из ее лукошка сыпались наземь грибы.

«Рассыпай, рассыпай! Только что ты зимой будешь делать?»

Гнев так же внезапно отпустил Магазанника, как и охватил. А на смену пришли горькая жалость, сожаление о том недосягаемом, что жило совсем рядом, но сторонилось и боялось его. Неужели так и не познает он того дива, что приносит истинная краса? Неужели вместо святости любви его ждут лишь греховные утехи?

Падал и не падал первый снег, курилась и не курилась земля, напоминая спутанную дымчатую пряжу осеннего вечера. И дальние деревья казались лоскутьями осеннего вечернего неба.

У татарского брода по-детски причмокивала, посасывая берег, волна. Это напомнило Оксане то радостное время, когда она кормила детей. Вдова выпрямилась на мостике, окончив полоскать белье, и с горечью почувствовала, что грудь ее увяла — недоедание делало свое. А кто-то ведь объедается сытной колбаской, томленной на черешневом угольке… Выбрось из головы пустые бредни. Вот детей надо накормить пусть какой ни есть затирухой. Как она только перезимует?

Куда девать, куда прогнать эти мысли, эту муку и одиночество, вселившиеся в душу? В тяжелом раздумье Оксана уложила выстиранное белье на коромысло, поудобнее пристроила его на плече и, покачиваясь под тяжестью ноши, заспешила домой. Вдогонку ей, по-детски всхлипывая, посасывала берег невеселая волна.

Заслышав материнские шаги, дети бросились ей навстречу, и Оксану пригвоздило к месту привычное:

— Мам, а что у нас на ужин?

Притворилась веселой, приласкала золотистую и темную головки.

— Что-нибудь да будет.

— А что, что? Затируха?

— Вот и не угадал. Казацкий кулеш.

— Казацкий? — удивляется Микола. Обыкновенный ему хорошо знаком, а про казацкий слышать не приходилось. — Какой же это?

— Со шкварками и дымом.

— Со шкварками?! Ох, и здорово? — Лицо мальчугана расплылось в радостной улыбке, — А где вы сала достали?

— Тетка Марина принесла.

— Она колола кабана?

— Опять не угадал. За свои цветы заработала.

— А я у тетки Марины видел цветы, на стене нарисованные, все равно как живые, — вспомнил Владимир. — И для чего ей цветы осенью?

— Чтоб напоминали лето, когда все родит, — вздохнула Оксана.

Уже допревал кулеш и шипела заправка, уже дети от нетерпения барабанили деревянными ложками по миске, когда Оксана услыхала во дворе чьи-то шаги. Щелкнула щеколда, вторая, и в хату с мешком на спине вошел Стах Артеменко. Сбросил на пол свою ношу, и от нее повеяло запахами ветряка и лета. Натруженной рукой Стах вытер вспотевшее лицо и смущенно посмотрел на Оксану.

— Вечер добрый. Не прогоните примака?

Это «примак» испугало вдову и напомнило ту тревожную ночь, когда после несчастья с Владимиром ей померещилось невесть что и она бросилась искать Стаха, как, быть может, теперь он ищет ее. Женское чутье подсказывало ей, что Стах любит ее. Раньше Оксана не боялась этого, а после той ночи стала бояться и его, и… себя.

Владимир сразу же подбежал к своему спасителю, радостно поздоровался, как взрослый, пригласил к столу, достал четвертую ложку.

— Сейчас, дядько Стах, вечерять будем, казацкий кулеш поспевает.

— Не знаю, как мать, — с надеждой он покосился на Оксану, что пылала то ли от огня печи, то ли от жара в голове.

Она понимала не досказанное им, но ответила с приветливым спокойствием:

— Мать — как дети. Гостю всегда рады. Кулеша хватит, а за хлеб не взыщи, не то что муки, а и обмет весь давно выскребла.

Стах показал на свой мешок:

— Может, Оксана, пресный корж испечешь? Муку я принес…

— Как это принес?! — встрепенулась Оксана и с ухватом в руке стремительно повернулась к Стаху.

— Так вот и принес. Про детей подумал, про крестника своего, — и притянул к себе Владимира. Тот крепче прижался к нему. Миколке даже завидно стало.

— Что ты выдумал, Стах? — посмотрела укоризненно. — У тебя что, от муки закрома ломятся?

— Почитай, это все, — ответил, переминаясь с ноги на ногу. — На один замес, думаю, наберется…

— Разве ж так можно?

— Нужно, Оксана, — сказал твердо, поднимаясь из-за стола, чтобы глаза смотрели в глаза. — Хоть немного помогу вам.

— А сам как же?

— На Кавказ подамся. Там, говорят, и работа есть, и недорода не было.

— Дядько Стах, не уезжайте, — вмешался Владимир, — оставайтесь с нами. Будем вместе рыбу ловить. Оставайтесь…

— Вот кто меня жалеет, — дрогнул голос Стаха. Он смотрел на Оксану с невыразимой мукой. Молча ждал ее слова и страшился его. Страшилась его и Оксана. К чему все это? Опустив голову, она уже прислушивалась не к голосу минувшего, уплывшего, как вешняя вода, догоняй — не догонишь, а лишь к сумятице чувств, нахлынувших на нее.

— Мама, скажите вы, чтоб дядько Стах остался. — Владимир умоляюще посмотрел на мать.

Вдова печально подняла голову.

Темнея лицом, уже без всякой надежды Стах искал ее глаза, ждал приговора. Ничего не видя перед собой, он подошел к ней.

Оксана провела рукой по глазам, грустно взглянула на Стаха.

«Жду твоего слова, Оксана…»— сказал не пересохшими губами, а взглядом.

«Для чего?» — спросила немо.

— Не могу без тебя…

— Время ли думать об этом, — сказала она, жалея его, жалея и осуждая себя.

— А может, лучшего и не будет?.. Говори, Оксана…

Борясь с неуверенностью, с мучительными сомнениями, Оксана едва прошептала:

— Что ж, если хочешь, оставайся. Дети ведь, невзгоды, вдовьи лета… Не раскаешься ли?

Стах не поверил своему счастью. Неужто Оксана станет его женой?! Он хотел поверить ей самое сокровенное, но не осмелился — на них смотрели притихшие дети, они тоже почувствовали что-то необычное. У Стаха лишь вырвалось:

— Оксана, Оксанка, Оксаночка…

Это не порадовало, а ножом полоснуло: зачем, зачем возвратил он ей слова Ярослава?! Она застыла, словно во сне, неподвижно, подавленно.

— Мама, а кулеш выкипает, — оторвал ее от воспоминаний Миколка.

Оксана выхватила горшок из печи, а Стах, веря и не веря себе, все еще искал ее взгляда.

Вот и одарила она его тем взглядом, которого он ждал столько лет!

Оксана чувствовала, как нужен ему этот взгляд, и нашла его в себе. А какое смятенье поднялось в ее душе, одним вдовам понять под силу.

Поздним вечером, когда уснули дети и в хату проникло дыханье татарского брода, Стах неумело обнял ее, подвел к окну, откуда струилась лунная дремота.

— Какая ты красивая, Оксаночка!

— Уж и не чаяла услышать такое…

— Я тебе об этом всю жизнь говорить буду.

— Много ли ее осталось нам…

— Ты про что?

— Разве сам не знаешь? — пригорюнилась она.

Подошла к детям, поправила на них ряднину. Она сама ее выпряла, выткала, выбелила в голубой весенней воде. Чего только не умеют ее руки, а в нынешнем году ненужными они стали.

Стах снова обнял ее, и она, колеблясь и борясь с собой, скорей из жалости, чем от любви, несмело положила ему голову на грудь и неслышно молвила:

— И сама не знаю, как оно вышло…

— Это все мои годы, любовь моя умолила тебя. Как я мучался, думая о тебе… Как-то весной прилетел к моей скворечнице одинокий скворец, да и начал и пением, и свистом, и взмахами крыльев звать к себе пару! А ее нет и нет. Так, поверь, в песне птицы задрожали слезы.

— А потом что?

— Недели две тосковала птица, как человек, и дождалась своей пары скорее, чем человек, и тогда на радостях запела соловьем.

— Вправду так было?

— Вправду.

— Так ты думал… о моих детях?

— Не переставал думать и о тебе, и о детях… Да про безрассудство наше думал.