Страница 28 из 257
Первые записи были сделаны двадцать лет назад. Они были подписаны именем Джефферсон Уинтерс или, чуть позже, просто Джефф. Через полгода и пятьдесят две страницы, исписанные убористым почерком, Линделл нашел на странице пятьдесят три украшенное завитушками сообщение: «Станция-четыре, прощай навсегда! Джефф». Похоже, тот не испытывал никаких трудностей во время пребывания здесь.
Линделл откинулся на скрипучем стуле назад и с тоскливым вздохом переложил журнал себе на колени.
На втором месяце работы сменщика Джеффа записи сделались отрывочными. Появились смазанные слова, торопливые каракули, ошибки, вымаранные или исправленные. Некоторые из этих ошибок, очевидно, были исправлены уже гораздо позже следующим сменщиком.
И подобного рода записи занимали следующие четыреста с лишним страниц: вгоняющая в сон, печальная череда ляпов и бессистемных исправлений. Линделл устало пролистал их, не выказывая ни малейшего интереса к содержанию записей.
Затем он попал на раздел, подписанный Биллом Корриганом, и, широко зевнув, выпрямился на стуле, положил журнал перед собой и стал читать внимательнее.
Все здесь было так же, как и у остальных, за исключением самого первого: энергичное начало, хорошо заметная и все усиливающаяся небрежность, ошибки, делающиеся все более вопиющими с каждым прошедшим месяцем, пока наконец записи не стали совершенно неразборчивыми. Он заметил несколько явно неверно сделанных расчетов и старательно исправил их.
Записи Корригана, как он заметил, в один день прервались на середине слова. И в оставшиеся полтора месяца его пребывания на станции не было ничего, кроме пустых страниц. Он бездумно пролистал их, медленно покачивая головой. «Надо признать, — подумал он, — я ничего не понимаю».
Сидя в гостиной все время, пока смеркалось, и позже, за ужином, он начал испытывать ощущение, что мысли Любимой какие-то живые, похожие на микроскопических насекомых, ползающих между извилинами его мозга. Иногда они едва шевелились, иногда принимались возбужденно скакать. Один раз, когда он пришел в легкое раздражение от ее пристального взгляда, эти мысли превратились в невидимых просителей, неуклюже цепляющихся за его сознание.
Самое скверное, осознал он позже, когда читал в постели, что ощущения возникали даже тогда, когда ее не было рядом с ним в комнате. Ощущение бесконечного потока мыслей, вливающихся в его сознание, пока она оставалась рядом, было само по себе обескураживающим, но влезать ему в голову на расстоянии было уже чересчур.
«Эй, может, хватит?» — попытался он урезонить ее по-хорошему. Но все, что он получил в ответ, — это образ ее, глядящей на него громадными, ничего не понимающими глазами.
— Вот дура! — пробормотал он, швырнув книгу на столик у кровати. Может быть, дело в этом, думал он, устраиваясь спать. Вся эта телепатическая дрянь, может, она повлияла на всех его предшественников. «Но только не на меня, — поклялся он, — Я просто не стану об этом думать». И он погасил лампу, сказал «спокойной ночи» в пустоту и улегся.
— Спать, — бормотал он, не сознавая того, в полудреме.
Это был не сон, даже наполовину. Туманная дымка окутала сознание и заполнила его той же самой подробно выписанной картиной. Она приближалась и резко удалялась. Разрасталась, придвигалась, поглощала его и все вокруг.
Любимая. Любимая. Эхо пронзительного крика в длинном черном коридоре. Прошуршавшее рядом платье. Он увидел ее бледные черты. «Нет, — сказал он, — не подходи». Вдалеке, рядом, позади, сверху. Он кричал. Нет. Нет! Нет!!!
Он, придушенно стеная, вскочил в темноте с широко раскрытыми глазами. Обвел мутным взором пустую спальню, мысли у него разбегались.
Он протянул в темноте руку и включил лампу. Лихорадочно сунул в зубы сигарету и тяжело откинулся на изголовье кровати, выдувая облака кудрявого дыма. Поднял руку и увидел, что рука дрожит. Он бормотал какие-то бессмысленные слова.
Потом ноздри его задрожали, рот искривился от отвращения. «Что за мерзость тут сдохла?» — подумал он. В воздухе стоял тяжелый приторный запах, который становился сильнее с каждой секундой. Он отбросил одеяло.
И обнаружил источник в изножье кровати — лежащий там огромный ворох пурпурных цветов.
Он с минуту разглядывал их, затем дотянулся, чтобы взять и выбросить подальше. Охнув, отдернул руку, когда в большой палец руки ему вонзился шип.
Он выдавил крупную каплю крови и пососал ранку, голова шла кругом от все усиливавшегося запаха.
«Очень мило с твоей стороны, — отослал он ей сообщение, — но больше никаких цветов».
Она посмотрела на него. Она снова ничего не поняла, решил он.
— Ты меня понимаешь? — спросил он.
Потоки нежности забулькали в его сознании сахарным сиропом. Он сосредоточенно мешал свой кофе, и напор ослаб, как будто она побоялась его разозлить. В кухне стояла тишина, если не считать звяканья приборов о тарелки и легкого шуршания ее балахона.
Он проглотил кофе и поднялся, чтобы уйти. «Обычно я обедаю около…»
«Я знаю». Ее мысль врезалась в него, мягко подчиняя. Он чуть улыбнулся самому себе, направляясь в прихожую. Ее телепатическое сообщение было пронизано почти материнским упреком.
Затем, проходя к двери, он снова вспомнил свой сон, и улыбка пропала, его лицо лишилось всякой веселости.
Все утро он с раздражением думал, отчего гнианские мужчины такие тупые. Если они роняли несомый груз, поднять его было целой эпопеей. Они похожи на безмозглых коров, думал он, наблюдая из окна конторы, как они исполняют свои обязанности: глаза пустые и неморгающие, широкие плечи ссутуленные и опавшие.
Теперь он знал наверняка, что передавать мысли на расстоянии они не умеют. Он несколько раз пытался отдать им приказ телепатически, но его сообщения никто не воспринял. Они реагировали только на громко повторенные слова из двух слогов, а лучше из одного. Да и на те они реагировали как полные идиоты.
В разгар утра он оторвался от кипы бумаг, оставленных Корриганом, и понял с некоторым потрясением, что ее мысли настигли его и вне дома. И что это были не те мысли, какие он мог бы облечь в слова. Это были ощущения, переданные расплывчато. У него сложилось впечатление, будто бы она проверяет, посылает время от времени на разведку тонкие лучики, выясняя, все ли с ним в порядке.
Первые несколько раз это просто привело его в изумление. Он тихонько посмеялся и вернулся к работе.
Однако потом эти ощупывания стали повторяться с выводящей из себя периодичностью, и он начал ерзать на стуле. Он поймал себя на том, что резко выпрямляется и напряженно застывает за мгновение до их прихода.
К концу утра он начал сознательно их отражать, отбрасывал ручку на стол и сердито приказывал ей оставить его в покое, когда он работает. Ее мысли виновато исчезали. И вскоре появлялись снова; словно ползучие щупальца, они постепенно охватывали его, вкрадчивые и не ведающие обиды.
У него мало-помалу начали сдавать нервы. Он ушел из конторы и слонялся по складу, вскрывая тюки и проверяя товары нетерпеливыми пальцами. Мысли преданно следовали за ним.
— Драсти, — произносил гнианский бригадир каждый раз, когда Линделл проходил мимо, отчего тот впадал в еще большее раздражение.
Один раз он резко выпрямился над тюком и громко сказал:
— Отвали!
Бригадир подскочил на месте, его карандаш с планшетом выпали из рук, и он спрятался за столбом, испуганно глядя на Линделла. Линделл сделал вид, что ничего не заметил.
Позже, вернувшись в контору, он сел, чтобы подумать, и положил перед собой раскрытый станционный журнал.
Ничего удивительного, что гнианские мужчины не пользуются телепатией, думал он. Они знают, что для них хорошо.
Потом он посмотрел из окна на медленно бредущую цепочку рабочих.
Что, если они не просто избегают телепатии? Что, если они к ней неспособны, то есть когда-то обладали этой способностью и именно из-за нее и оказались в нынешнем состоянии безнадежной тупости?
Он вспомнил, как Мартин говорил о том, что женщин здесь гораздо больше, чем мужчин. И ему пришло на ум словосочетание «ментальный матриархат». Мысль показалась ему глупостью, но он вдруг испугался, что это может быть правдой. Это объясняет, почему ломались остальные мужчины. Ведь если женщины стоят у власти, а это очень даже может быть, то при их врожденной страсти доминировать они не делают различия между местными мужчинами и мужчинами с Земли. Всякий мужчина — мужчина. Он сердито передернулся при мысли о том, что его могут причислять к тому же виду, что и болванов, обитающих в деревне.