Страница 8 из 81
Как только Тяджгуль переступила через порог дома, муж сейчас же выхватил у неё из рук платок с деньгами и стал спрашивать, почём сдали коконы, сколько получили за ковёр, сколько заплатили за материю.
При этом он проявил такую жадность и такую подозрительность, что даже Тяджгуль и та удивилась, хотя давно уже привыкла к таким допросам.
Когда жена сказала ему, сколько они получили за коконы, Ханкули закричал:
— Да разве по такой цене сдают коконы?
— А по какой же? — закричала и Тяджгуль. — Сходи сам в город и спроси!
— Сходи!.. Чего теперь ходить, когда весовщик-то вас наверняка обвесил! А вы, дуры, поленились, конечно, пересчитать деньги! Дал вам кассир, а вы и поверили, завязали в платок… Он всех обсчитывает!
— Вот уж верно говорит пословица, — сказала Тяджгуль, — «Вору и развратнику кажется, что все вокруг воры и развратники». Так и ты, Ханкули. Да что мы, ослицы, что ли, с Бахар, и у нас ни глаз, ни ума нет? Весовщик правильно свесил… На наших глазах. Деньги и кассир считал, и я считала. Да никто и не зарится на нашу копейку! Кому она нужна? Все своим трудом зарабатывают.
Ханкули сел ка кошму, расстелил перед собой платок с деньгами, нахмурился, надул губы и, поплёвывая на пальцы, стал считать. И это занятие целиком поглотило его всего.
Ханкули сосчитал деньги и вдруг, испуганно вытаращив глаза на жену, закричал так, как будто его обокрали:
— А где же, где же ещё пять рублей? Куда ты их дела?
— Ай, Ханкули, да как тебе не стыдно? — сказала Тяджгуль. — Если б ты видел, сколько народу собралось сдавать коконы! Мы ждали-ждали своей очереди, жара, духота. А тут рядом открылась новая чайхана. Мы с Вахар выпили по чайнику чаю и съели по две пышечки. Потом дочке захотелось мороженого, и она купила себе…
— Да вы что, умерли бы без мороженого? — кричал Ханкули. — Чаю-то и дома могли бы напиться! Мотаете деньги зря! А к чему это все накупили? Зачем эти шелка и ситцы?
— Ну а как же, Ханкули, — старалась успокоить его Тяджгуль, — дочка наша уже невеста. Сколько приходило сватов-то! А у неё нет ничего. Надо же ей одеться. Вот я завтра скрою к сошью ей шёлковое платье… Ведь она это сама заработала, своим трудом.
— Посмотрите, посмотрите на них! — не унимался Ханкули. — Мать и дочка сговорились по дороге, придумали себе оправданье! Тоже захотели в шелка наряжаться! Надо бы покупать что-нибудь подешевле. Нечего зря мотать!
— Как это подешевле? — от души возмутилась Тяджгуль. Она давно уже мечтала увидеть в нарядном шёлковом платье свою красавицу дочку. — Мы-то с тобой уже прожили своё. На нас хоть мешок надень, никто не удивится. А у Бахар молодое сердце бьётся. Ей замуж пора…
Ханкули весь передёрнулся, как будто его хлестнули кнутом.
— Замуж!.. Да что я, шёлковое платье, что ли, замуж выдаю? Дочь выдаю!.. Кто собирается жениться не на ней, а на платье, тот пусть и к дверям не подходит!
Он запер деньги в сундук, сердито хлопнув крышкой, и вышел из дома.
Бахар слушала всё это, но, по древнему обычаю, не проронила ни слова, хотя вся дрожала от гнева. И только когда вышел отец, она сказала матери:
— Когда же он наконец перестанет быть таким скрягой?
Тяджгуль горько усмехнулась:
— Э, дочка, он не перестанет скряжничать и не расстанется со своим сундуком, пока его не сунут в могилу. Я никому не говорю… Зачем его позорить? А сколько я от него вытерпела…
И она вытерла ладонью две крупные слезы, покатившиеся по морщинистым щекам.
Да, Тяджгуль никогда не жаловалась на мужа и всячески старалась скрыть от чужих людей его чрезмерную скупость.
Но можно ли было скрыть то, что каждую минуту бросалось всем в глаза? Если у Ханкули в тыквенной табакерке был жевательный табак, он всё равно тянул свои толстые пальцы к табакерке других людей. А его табак высыхал, терял свою силу, и его приходилось выбрасывать.
Соседи не раз говорили ему:
— Ну чего ты жадничаешь, Ханкули? Ведь у тебя денег полон сундук, а ты живёшь, как дервиш. Не пьёшь, не ешь, ходишь в каком-то старье. Или ты думаешь, что деньги тебе пригодятся в могиле? Чудак! Ешь, пей, одевайся! Живи, как люди живут!
— Э, что вы понимаете! — презрительно усмехался Ханкули. — Мудрость жизни — не ослиный помёт. Её надо понимать…
А потом от души смеялся над ними и говорил жене:
— Ты только посмотри на этих мудрецов! Они учат меня уму-разуму!..
Его единственный сын не вынес жадности отца и отделился. А когда уходил на фронт, строго сказал жене:
— Если тебе туго придётся, нечем будет кормить детей, проси помощи у кого хочешь, но только не у отца. Не ходи к нему. Он всё равно и корки не даст. Слышишь? Умирать будешь, а всё-таки не ходи!
К счастью, жена у него была работящая, и ей ни к кому не пришлось обращаться за помощью.
Вот эта-то жадность Ханкули и постоянные семейные разлады и состарили Тяджгуль раньше времени. И больше всего она беспокоилась за судьбу своей младшей дочки Бахар. Многие хорошие люди не раз присылали сватов, но Ханкули каждый раз говорил им:
— Э, какая там свадьба, когда война ещё не кончилась и сын у нас на фронте! Вот вернётся сын, наладится жизнь, тогда и будем говорить об этом. А сейчас не время.
Простодушная Тяджгуль сначала верила, что он так и думает, а потом, когда уж и сын вернулся с фронта, а муж всё отказывал сватам под разными предлогами, она поняла, что он ждёт, когда за Бахар посватается какой-нибудь выгодный человек — или заведующий кооперативом, или кто-нибудь из районных властей. Он и в этом деле боялся продешевить.
Но вот после того дня, когда Тяджгуль и Бахар ездили в город сдавать свои коконы, к Ханкули всё чаще и чаще стал забегать человек особой профессии — «чакылыкчи».
Если кому-нибудь понадобится пригласить в гости почтенного человека, то зовут «чакылыкчи» и поручают ему это дело.
И вот Ханкули каждый день стал уходить куда-то и возвращаться домой поздним вечером. Наконец однажды в сумерки Тяджгуль увидела, что колхозный сторож гонит во двор к ней семь баранов, а за ним шагает верблюд, нагруженный какой-то поклажей.
Тяджгуль удивилась:
«Что это значит? Зачем это он к нам гонит баранов?..»
А сторож молча загнал скотину в угол двора, снял с верблюда и положил у порога дома два мешка с рисом, масло в кувшинах и ещё какие-то узлы, и она догадалась, что всё это богатство прислал какой-то неведомый жених Бахар для свадебного пиршества.
Из дома вышел Ханкули и вместе со сторожем торопливо перетащил мешки в дом; проводив его, запер ворота и сказал жене:
— Я нашёл Бахар жениха, лучше и быть не может. Правда, он любит выпить, но это ничего, не дам с тобой отвечать на том свете за его грехи. Зато богатый. И нам от него большая будет выгода… Только пока никому не говори об этом. А то набежит народ, угощай всех!.. Завтра зарежем двух баранов, придёт кое-кто… Ты одна-то не справишься… Возьми себе двух помощниц, и я позову кого-нибудь себе на помощь. Вот тут в платке наряды всякие. Отдай Бахар, пускай принарядится! Видишь, какой жених-то щедрый! Ничего не жалеет для нашей дочери…
Сжалось, заныло сердце Тяджгуль. Она не очень-то верила, что Ханкули нашёл для Бахар хорошего жениха, она знала, что им руководила при этом не любовь к дочери, а одна только жадность. Но она ни слова не сказала мужу и отдала узел с подарками Бахар, которая как раз в это время вернулась с работы.
Девушка удивилась, но не нахмурилась и не заплакала, чего с болью в сердце ожидала Тяджгуль, а, наоборот, очень весело зажгла лампу, развязала узел и стала примерять дорогое шёлковое платье, красное, как пламя.
Крутясь перед зеркалом, она одёрнула платье, поправила шнуры у воротника, надела на голову шитую серебром тюбетейку, на пальцы золотые кольца, навесила под самую шею большую брошь из позолоченного серебра с красными дорогими каменьями, перекинула густые чёрные косы на грудь и лукаво заиграла глазами, засверкала, как жемчугом, белыми зубами.
— Ах, Бахар! — с восторгом и умиленьем сказала мать, покачивая головой. — Ты и в самом деле Бахар [4]. Расцвела, как яблоня… Будь счастлива, моя милая!..
4
Бахар — весна.