Страница 21 из 81
Бакыев вернулся с фермы поздним вечером, когда Сонагюль-эдже уже переделала все свои дела и собиралась спать. Она молча поставила перед мужем обед, чай и, пока он ел, что-то шила и протяжно зевала. Потом убрала посуду и легла спать.
Лёг и Бакыев, но ему не спалось в эту ночь. Он прислушивался к свисту ветра в саду, и его всё больше одолевала тоска и тревога. Он привставал, спускал ноги с кровати, нащупывал в темноте папиросы, чиркал спичкой и закуривал. Опять ложился и опять вставал и закуривал.
— И чего тебе не спится! — ворчала Сонагюль-эдже, переворачиваясь с боку на бок. — Раньше надо было беспокоиться, а теперь чего уж…
— Э, много ты понимаешь! — с раздражением ворчал Бакыев. — Не суйся не в свои дела! Без тебя тошно.
Так они проворчали всю ночь, и оба встали сердитые, хмурые.
А после завтрака, как только Бакыев вышел на улицу, ему встретилась старая бабка, мать бригадира-хлопковода, и спросила:
— Что слышно, Бакы? Как в степи? Доехали наши?
— Не знаю. Должно быть, доехали, — задумчиво ответил Бакыев и пошёл на ферму.
И весь этот день, с кем бы он ни встречался, все его только и спрашивали: «Что слышно? Доехали наши?» У всех одна печаль, одна забота.
Сначала он отвечал спокойно, так же как и старой бабке, а потом уж так его доняли, что он только отмахивался и с раздражением говорил:
— Да я-то откуда знаю? Вот приедут, тогда и узнаете.
Перед заходом солнца он обошёл хлев, конюшни, осмотрел всё, разругал конюхов за то, что они плохо убирают навоз в стойлах, и направился домой.
Снег крутился в полосах света, отбрасываемых окнами домов.
Бакыев еле брёл. Он устал за день, и ему мучительно хотелось спать.
Возле правления он встретил агронома.
— Ну как, Бакы-ага, спина всё чешется? — насмешливо спросил агроном.
— Тебе-то что? Если и чешется, так не твоя, а моя, — с раздражением ответил Бакыев и прошёл мимо.
— Да ты не сердись, чудак! — крикнул ему вслед агроном. — Уж и пошутить нельзя… Не знаешь, доехали наши?
Бакыев не оглянулся и ничего не ответил, только ускорил шаги.
Домой он пришёл злой, снял шапку, халат, бросил на диван и сел на пол, на кошму, ужинать.
Сонагюль-эдже поставила перед ним пиалу, чайник и заботливо спросила:
— Что слышно? Доехали наши?
— Фу ты! — уже в ярости закричал Бакыев, стукнув чайником по кошме. — Тебе мало того, что другие весь день меня донимают? Кого не встретишь — все! «Доехали? Доехали?» И ты тоже. Сговорились, что ли? Дурацкий вопрос! Всё с меня спрашивают! Я-то откуда знаю? Хоть из дому не выходи!..
— Ну, пусть будет так, как будто я и не спрашивала, — успокаивала его добрая Сонагюль-эдже, вполне понимавшая положение мужа. — Не сердись, сиди себе и пей чай, а я сейчас обед принесу.
И ушла подогревать обед.
Вернувшись, она покачала головой, увидев, что муж уже спит.
В это время пришёл с работы сын-тракторист и, стряхнув с себя снег, сказала:
— Мама, есть хочу!
— Тише, тише! — замахала руками Сонагюль-эдже. — Видишь, заснул, и пусть спит! Две ночи не спал.
И на цыпочках пошла за одеялом, чтобы накрыть мужа. Предосторожность была напрасной. Бакыев так спал, что у него под самым ухом можно было палить из пушки, и это его не потревожило бы.
Сонагюль-эдже накормила сына, постелила ему постель, убрала посуду, потушила огонь и легла спать.
Когда в полночь запели петухи, она проснулась и увидела в окне свет фар. Тут же подбежала к мужу ж стала трясти за плечо:
— Вставай, вставай! Едут!..
Бакыев открыл глаза, сел и, ничего не понимая, спросил:
— Что такое? Что случилось?
— Да из степи машины едут!
— Да что ты говоришь!.. Машины?.. Ах, ты!
Бакыев вскочил, надел халат, папаху и выбежал на улицу. Как раз мимо его дома проезжала последняя машина. Он кинулся к ней с криком:
— Стой!
Машина остановилась. Шофёр приоткрыл кабину.
— Сары, это ты? Ну как, отвезли?
— Да, хорошо, вовремя доставили, И верблюды ночью пришли. Ещё день-другой, пропали бы наши овцы.
Бакыев вздохнул с облегчением.
Подросток-шофёр хмуро смотрел из своей кабины на стоявшего в снегу заведующего фермой.
— Молодцы! А я-то за вас беспокоился! Ночь не спал, честное слово! Все меня спрашивают: доехали или нет? А я знаю?..
Бакыев с виноватым видом разводил руками, И этот безусый парнишка Сары наставительно сказал ему с высоты своего сидения:
— Ну ещё бы! Только знаешь, Бакы-ага, раньше надо было беспокоиться. Ты слыхал пословицу: «У того зимой котёл не закипит, у кого летом котелок не сварит»? — И Сары выразительно похлопал себя по макушке.
Бакыев хотел рассердиться, — мол, яйца курицу не учат, — но передумал. Он только усмехнулся и сказал этому юнцу:
— Ну вот, и ты уже меня учишь! Ладно, езжай отдыхай!
Перевод Б.Шатилова
Сейитнияз Атаев
Рыжий из Ашхабада
Игра складывалась на редкость упорная. Мы болели, конечно, за свой ашхабадский «Копет-Даг». По стадиону то и дело прокатывался мощный гул, приправленный пронзительным свистом. Вдруг ка трибунах всё замерло. Один из игроков, подхватив мяч, ринулся вперёд, он оставил далеко позади замешкавшуюся защиту противника и оказался лицом к лицу с вратарём. Вратарь, не овладев собою, ласточкой кинулся ему в ноги. А тот хладнокровно остановил мяч передними шипами бутсы, будто шутя, качнул плечами и сильно послал мяч под штангу.
Что тут было! Каждый как мог выражал свой восторг. Кидали вверх шапки, стучали ногами, хлопали в ладоши. И в этой суматохе сквозь шум и крик до моего слуха донеслось что-то давно знакомое, но полузабытое. Я невольно оглянулся.
Невдалеке, чуть позади меня, сидел крупный мужчина средних лет. По-видимому, сельчанин. Он особенно откровенно выражал свои чувства. Махал над головой косматой папахой-тельпеком и с каждым взмахом рьян о, с поразительной настойчивостью кричал:
— Рыжий… Рыжий из Ашхабада! Рыжий… Рыжий из Ашхабада!..
Игра снова началась с центра поля. Наши футболисты выступали тогда не то против финского спортивного клуба, не то против афганцев. Словом, защищали честь Туркменистана в международной встрече.
Дальше я уже не видел, как развёртывалась на зелёном поле эта мирная баталия, мысли унесли меня к событиям далёкого прошлого.
Ранняя весна сорок четвёртого года. 76-я Туркменская стрелковая дивизия преследовала поспешно отступающие немецкие части.
В начале марта дивизия замкнула с запада кольцо советских войск вокруг сильной группировки врага возле украинского города Ковель, и наш взвод занял оборону сразу же за рекой Тура, у местечка Турийск.
Помнится, несколько дней тогда не прекращался надоедливый мелкий дождик. Кругом болота, перелески.
Мы с Реджепом, густобровым парнем из Иолотани обороняли безымянную высоту под цифровым обозначением не то двадцать и ноль десятых, не то тридцать и ноль десятых. Время от времени мы по очереди постреливали в густую мглу из пулемётов. Реджеп из «максимки», я — из трофейного «эмга — тридцать четыре». Хотя командир взвода определил наши позиции в разных местах по склонам высоты, в вечерние часы мы сходились на вершине. Вдвоём легче было коротать ночь, да и безопаснее. Мы боялись попасть в лапы немецкой разведки. Притом на вершине меньше донимала слякоть: вода отсюда стекала в наши дневные позиции, превращая их в арыки, полные воды. Из-за этой проклятой воды то один, то другой пулемёт не работал.
Сидим однажды так, и вдруг Реджеп, увлечённо рассказывавший, как он тайно увёл от родителей полюбившую его белуджанку, на каком-то слове открыл рот и замолк, неестественно вытянув шею. Я тоже напряг слух, ко ничего не услышал. Два дня назад меня оглушило почти прямым попаданием снаряда.
Я заметил, как Реджеп повернулся направо и поднял автомат. Я, на всякий случай, сжал в кулаке холодную «лимонку».