Автор тот же

— Как скажете, гражданин начальник, — в тон судье откликнулся адвокат.

— Да, кстати, мне всегда жутко нравились твои часы. Это „Ориент“, кажется? — Вася смотрел на Вадима выжидательно. Вадим все понял. Решение надо было принимать немедленно.

— Говно вопрос, как вы изволили выразиться, товарищ судья. Наконец смогу передать эстафету в достойные руки. — Вадим снял часы и положил их на стол Кострикова.

— Я это расцениваю не как взятку, а как подарок по случаю избрания судьей, Я прав? — Костриков внимательно смотрел на Вадима.

— А вы о чем? — Вадим сделал непонимающее лицо.

— Значит, прав! — кивнул Костриков.

Вечером, после оглашения приговора, Вадим заехал в консультацию и зашел к Феликсу. Тот, увидев Вадима, нахмурился.

— Я в чем-то виноват? — вместо „здрасьте“ начал Вадим.

— Вы — нет. Просто вспомнил о неприятном.

— Что такое?

— Да этот Степин! Он ведь так и не рассчитался со мной. Да и с вами, кстати, тоже, — Губы Феликса стали тонкими, как ниточки. — Час назад позвонил из Шереметьево. Улетает в Париж месяца на три-четыре. Говорит, встретимся по приезде. Рожа гэбэшная!

На следующее утро Вадим заехал к Жене на рынок Вечером накануне тот звонил поблагодарить. Попросил заскочить.

Когда Осипов втиснулся в Женину будку, тот молча крепко пожал руку Вадима. Это было какое-то другое, необычное рукопожатие.

— Спасибо еще раз, — наконец произнес Женя. — Ну а теперь — сколько я тебе должен?

— Нисколько. Мой гонорар — ответ на вопрос, кто отец Николая.

Женя нахмурился. Помолчал.

— Я обещал, что никогда и никому этого не скажу. Правда, я не давал слова не говорить, чей он племянник. — Женя опять замолчал.

— Твой?! — с выдохом ахнул Вадим. Женя молчал.

— Так сколько я тебе должен?

— Я уже сказал — нисколько.

— Тогда мы перестанем общаться! — категорически заявил хозяин „Металлоремонта“.

— Это время покажет, — не уступал Вадим.

— А почему ты опоздал в суд? Я, честно говоря, даже заволновался.

— Так было надо. — Вадим вовсе не собирался посвящать кого бы то ни было в детали только что законченного дела. Для себя он решил, что больше никогда к Кострикову в процесс не придет.

Словно читая мысли Вадима, вспомнившего о судье, Женя поделился своим наблюдением:

— У вас, юристов, что, „Ориент“ — фирменный знак? Судья все время рассматривал свои часы. Точь-в-точь как твои.

Вадим помрачнел, и Женя это заметил. Посмотрел на левую руку Осипова.

— Понятно, — протянул Женя. — Тогда твой гонорар я определю сам — 350 рублей.

Что было хорошо при советской власти, так это стабильность цен. За пять лет стоимость часов „Ориент“ не изменилась ни на копейку.

Мат

Как всегда, вызов в кабинет Феликса Вадима не обрадовал. Ни за чем хорошим заведующий консультацией сотрудников не приглашал.

— Вадим, вы знаете, когда у вас была последняя сорок девятая?

— Феликс Исаакович, не буду повторять анекдот про евреев, отвечающих вопросом на вопрос. Так вот, — а что?

— А то, что три месяца назад.

— Значит, уже целых три месяца я не гробил ни одного подзащитного! — пытался, как всегда, сохранить шутливый тон Вадим, хотя прекрасно понимал, что от очередного „адвокатского счастья“ ему не отвертеться.

— Ой! И откуда это у вас такая самокритичность? — с легкой издевкой поинтересовался Феликс. — Не хотите ли покаяться в своих грехах, сын мой?

— Нет, падре! А то в качестве епитимьи вы мне дадите 49-ю в Мосгорсуд этак годика на полтора. Я обнищаю и гробану сберкассу, чтобы прокормить чад своих и домочадцев. Меня посадят и, уже вы по 49-й будете меня защищать. А я не могу вам такую подлянку подложить.

— Так у вас есть внебрачные дети, коли вы о чадах нспомнили? — Феликс был в хорошем настроении. — Вы не забыли, „явка с повинной облегчает работу следователя и удлиняет срок“?

— Как можно, ребе? Но ведь сказано в Писании — плодитесь и размножайтесь. Поэтому при выборе путеводной звезды между моральным кодексом строителя коммунизма и заповедями господними я предпочел последние. Я правильно поступил, святой отец?

— Нам, католическим раввинам, вас, блудливых кобелей, не понять!

— „Блудливой корове бог рогов не дает“, — поделился Вадим своей последней аранжировкой народных поговорок.

Феликс хмыкнул, махнул на Вадима рукой, понимая, что в этом соревновании ему „не светит“, но последнее слово все-таки решил оставить за собой:

— А наше поколение для блуда пользовалось не рогами!

„Шутку не понял!“ — подумал Вадим, но комментировать не стал.

— Короче! Вот повестка из суда и копия обвинительного. Хорошая новость — дело одноэпизодное, на одну персону. Плохая — дело арестантское, так что в СИЗО придется съездить.

Возвращаясь в свой кабинет, Вадим по дороге заглянул в приемную и попросил очередного персонального клиента подождать минут пять. Ему и вправду давно не назначали 49-х, так что отказываться было и невозможно, и, честно говоря, несправедливо. Говорить же Феликсу, что он с уголовными делами решил потихоньку завязывать, казалось и вовсе преждевременным. Такие решения сначала выполняют и лишь потом декларируют.

Среди адвокатов ходила довольно циничная, на взгляд Вадима, шутка: „Когда идешь по 49-й, знать нужно только номер кабинета судьи и время начала слушания дела. Все остальное поймешь по ходу процесса“. Но учителя Вадима — и Феликс, и Коган, и великий Гарри Тадва — внушали ему как раз обратное. Люди, которые сами не могут пригласить адвоката, нуждаются в защите более других. Либо потому, что их предали родственники, либо потому, что они и так уже на дне жизни. „Не хочется — но надо“, — с этой мыслью Вадим принялся читать обвинительное заключение.

Из него следовало, что Юрий Юрченко пришел пьяным домой к бывшей жене, устроил скандал, бранился нецензурными словами, швырнул в женщину пепельницу. Она увернулась, но пепельница разбила окно. Все это происходило в присутствии их восьмилетней дочери. Следствие квалифицировало действия Юрченко по части 2 статьи 206 УК РСФСР: „хулиганство, совершенное с особой дерзостью и цинизмом“. Следователь даже не поленился растолковать, в чем эти „особая дерзость и цинизм“ проявились, — матерился он при дочери! „Эка невидаль“, — удивился Вадим. Дело более чем обычное, каких тысячи и тысячи. Мужик, естественно, под стражей, так что и обвинительный приговор суда предрешен. Да еще и виновным себя фактически признает, заявляя, что ничего не помнит. Зацепила Вадима одна деталь — Юрченко, как значилось в разделе „данные о личности обвиняемого“, оказывается, мастер спорта по волейболу.

К волейболу Вадим относился по-особому. Сам в него играл и даже первый разряд получил. Еще один первый разряд он имел по шахматам. Но шахматы он воспринимал по-ленински. Именно вождю мирового пролетариата приписывали так понравившуюся Вадиму много лет назад фразу: „Для игры — это слишком серьезно, а для серьезного дела — все-таки игра“. Вот волейбол… Вадим встречал только интеллигентных волейболистов. Игра-то интеллектуальная. Не футбол — „бей-беги“. Представить себе мастера спорта по волейболу в роли бытового хулигана?… Что-то здесь не так.

Этот проклятый скрежет решетки в Бутырке! Вошел в коридорчик — она поехала у тебя за спиной, выползая из проема в стене, и с клацаньем грохнула в противоположную стену. Бах! И свобода — где-то далеко. Сдал удостоверение — дверь лязгнула огромным замком времен Емельяна Пугачева, и… милости просим, ты в тюрьме.

Вадим перетерпел эту пытку и с завистью посмотрел на шедшего следом коллегу, так и не выпустившего из рук яблока, сочно хрустнувшего одновременно с очередным клацаньем двери. Бах! Хрум…

В кабинет свиданий ввели Юрченко. Высокий, даже не худощавый, а какой-то подсохший, длинные сильные пальцы, живые глаза. Но взгляд затравленный, испуганный.