Страница 75 из 77
Лориер осклабился.
– Вот видите, – сказал он, – теперь даже инферналы не боятся вступать в православный храм, осененный именем Иисусовым. Ау-у! Астарот Вельзевулович, Владимир Ильич, можете войти! Я же знаю, что вы на крыше, так как не можете себе позволить попасть внутрь церкви! Теперь этот запрет снят! Да идите сюда, все равно я до вас, скотов, доберусь!!!
Это был первый случай, когда Лориер позволил себе откровенно гневаться. С его скрюченных пальцев левой руки сорвался сполох яркого, туго закрученного пламени, и треснул, расходясь, каменный настил пола. Лориер поднял голову. Его глаза мерцали магическим лимонным отсветом. Он стал выше ростом по меньшей мере вдвое.
– Ну что же, мои БЫВШИЕ соплеменники, – произнес он. – Пора готовиться к каникулам. Вечным каникулам! Вы сделели почти невозможное, – кивнул он на груду «отмычек», показавшихся вдруг ненужным пыльным хламом на фоне великолепия и мощи Владыки, – но это «почти» вас и сгубило. Ибо сказано в седьмом пункте…
– Ну так что же! – вдруг прозвучал чей-то звонкий голос, и Афанасьев сделал несколько шагов вперед и оказался перед ликом Светоносного. У него оборвалось дыхание, но Женя помедлил только секунду: – Мы помним, Лориер! «Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть мы и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома…» – Голос Афанасьева на мгновение пресекся, и он увидел, что все вокруг стоят в каком-то странном пугающем оцепенении и ждут, ждут. Женя продолжал с отчаянно кружащейся головой:
– «…спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод…»
– «спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, — вдруг раздалось сбоку, и Афанасьев увидел Ксению, вставшую рядом с ним; она была страшно бледна и почему-то прятала руки под одеждой, – и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего! И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..» Да, мы невелики и малодушны, но всё-таки… но всё-таки…
Слова застыли на губах Ксюши, слова кончились, она высвободила руки, и Афанасьев увидел, ЧТО она прятала под одеждой. Это был обычный армейский нож, но уже в следующую секунду Женя понял, каким образом этот нож может превратиться в… КЛЮЧ НОМЕР СЕМЬ!!! Он протянул руку, то ли малодушно отгораживая от себя Ксению, то ли пытаясь ей помешать. Она бледно улыбнулась и, вздохнув, всадила нож себе в грудь.
Да!!!
Лориер вдруг пошатнулся, как будто этот нож вошел между его бессмертных ребер, а не в нежное тело девушки. Она вскинула ресницы и, повернув голову к Афанасьеву, выговорила уже прерывающимся голосом:
– Ты ведь… хотел это сделать сам?.. Не… вот… вот и седьмая… Нужна жизнь одного из нас – это и есть… это и есть седьмой Ключ!..
Афанасьев подхватил падающую девушку и, уже слабо осознавая, что делает, вырвал окровавленный нож из ее груди и бросил на алтарь – к шести другим Ключам Разрушения и Зла. И вскинул глаза на Лориера.
– Ты не верил, что кто-то из нас может сделать ЭТО?! – крикнул Женя. – Так получи!!!
Лориер коснулся взглядом груды «отмычек» на алтаре, забрызганных человеческой кровью. В его взгляде вдруг вспыхнул ужас, он поднял вверх обе руки, и вздыбились волны ужаса, как прибой, круша всех стоявших в церкви. С мышиным попискиванием падали наземь инферналы и люди, Афанасьев успел заметить, как мелькнуло перекошенное диким животным ужасом лицо Коляна Ковалева, попали в бредовый отсвет окаменевшие черты Галлены, метнулась болтающаяся, как у тряпочного паяца, голова Добродеева. Из ушей его валил дым, а сам Астарот Вельзевулович, схватив себя за виски, беззвучно вопил на одной ноте.
С Лориером происходило что-то жуткое. Он разросся до такой степени, что заполнил собой всё пространство храма… При этом он светился все ярче, а Ключи на алтаре словно раскалились, как металлические чушки в жаре кузницы. Бредовое сияние наполнило церковь, и Афанасьеву, державшему на руках Ксению, показалось, что сквозь камень настила начинают прорастать дикие, варварски яркие, остро пахнущие цветы… Лориер завопил, его силуэт начал размазываться, гасить очертания, таять в густеюшем воздухе. Афанасьев привалился к алтарю, держа на коленях голову Ксюши…
Грохот страшного взрыва донесся до него далеким глухим звуком, стуком деревянной ложки, упавшей на пол. Выли скрипки, и кто-то опускал прямо перед глазами багровый, в темных складках занавес, похожий на закат.
Эпилог. Может, таки ничего и не было?..
– У-у-у-у….
Женя Афанасьев открыл глаза. Да нет, это слишком благородно звучит!.. Итак: Женя Афанасьев продрал зенки. С трудом… В голове смутно вырисовывался измятый деревенский сеновал, приютивший пьяную компанию конюхов и доярок. В голове стоял унылый звон, как будто на колокольню взобралась орава веселых чертей и, гроздьями повиснув на веревках, принялась раскачивать языки колоколов. Афанасьев попытался приоткрыть один глаз, но тут же счел это усилие чрезмерным. Под закрытыми веками, колыхаясь, проплывали какие-то аляповатые радужные пятна, из ядовито-зеленых становящиеся слепяще-белыми.
«Так, – подумал Женя, устанавливая тот относительно приятный факт, что хоть думать-то не больно. – Опять напились. А что было-то? Кажется… Кажется, мы поехали к Коляну на дачу, но она… она сгорела! Сгорела? Так! А где же тогда я сейчас лежу?»
Усилием воли, каким, верно, Геракл сворачивал шею немейскому льву, а Суворов переходил через Альпы, Женя Афанасьев повернул голову на подушке, увидел входящего в комнату Коляна Ковалева и, разлепив губы, прохрипел:
– Дай минералки!
– О, алкаш проснулся, – весело парировал Ковалев, который, если судить по его оживленно блестящим глазам и довольной красной физиономии, уже успел поправить здоровье. – Какая еще минералка? Это что еще вообще за… интеллигентские выходки? Пошли в беседку, там пивка холодненького попьешь, закусочки я там принес, так что перекусишь…
– Ага, перекусишь, – пробормотал Женя Афанасьев, – перекусишь колючую проволоку под напряжением…
Это была довольно избитая шутка, весьма часто применявшаяся в кругу друзей Афанасьева и Ковалева, но сейчас вдруг вызвавшая достаточно неадекватную реакцию Жени. Афанасьев вскинулся на кровати и выговорил:
– Это… что я?
– Похмелиться тебе надо, – сказал Колян. – Вот что. А не то пойдут клочки по закоулочкам. Куда ты свой мобильный вчера заиграл? Звонит где-то, кажется.
– А не твой?
– Мой!!! Мой вчера в речке утопили. Васягин, рожа ментовская, оприходовал, бля!
После непродолжительных поисков мобильный телефон был найден в носке Коляна. Носок был заботливо вывешен на гвоздик, криво вбитый в деревянный шкаф, уроненный на пол накануне. Афанасьев неверной рукой нащупал трубку и, вытянув аппарат из носка, поднес к уху.
– Слушаю, – выдавил он.
– Добрый день. Могу я услышать Женю? – пролился в трубке приятный, как журчащее холодное молоко с жары, женский голос.
– Да, это я. А кто говорит?
– Видите ли, я хотела разрешить одно недоразумение. Меня зовут Ксения, я звоню вам из города Иерусалима, Израиль. Сегодня я обнаружила в своем органайзере новую запись – ваш мобильный телефон, имя, а сбоку приписано: «позвонить обязательно»! Наверно, мы вчера с вами в клубе познакомились, и вы оставили свой телефон, так?
Афанасьев привстал на кровати, опершись на локоть, и после паузы выговорил:
– Простите, в каком клубе?
– Ну как же? В «Львином колодце», конечно! Там дядя Лева Цисман, вы его хорошо должны знать, он тоже из России. А вы сейчас где, Женя? Я вообще крайне редко звоню молодым людям сама, но тут меня с самого утра как прошило: дескать, позвони, Ксюхер, а то поздно будет.