Страница 53 из 62
В эту минуту дверь палаты тихо отворилась, и на пороге показалась правительница. Но теперь при ее появлении не загорелось солнце посреди подволоки, не засеребрились лучи месяца, не забегали, переливаясь веселыми красками, боги небесные с зодиями, как бывало в те минуты, когда она тихо, с веселой улыбкой входила в эту палату и еще издали протягивала Голицыну свои нежные, белые руки. Все мрачно теперь было в палате, еще мрачнее, чем до ее появления; тускло глядело солнце сусального золота, в какие-то грозные фигуры превратились зодии — и сама царевна не улыбалась, спеша навстречу сердечному другу Васеньке. Глаза ее были безжизненны, губы бледны, руки дрожали.
IX
— Радость моя! Свет мой! — с восторгом и мучением выговорил Голицын, кидаясь к Софье. — Не чаял я тебя ныне у себя видеть!..
Она подала ему руку, которую он нежно прижал к губам.
— Васенька, что ж это такое? Тебе новая обида!.. Как услышала, не знаю, что со мною сделалось, в голове помутилось… Сейчас к тебе я кинулась. Что же это, ведь это последние дни приходят!
— Да, видно, последние дни, — проговорил Голицын.
— Но Боже мой! — сказала Софья, бессильно опускаясь в кресло. — Как подумаешь, кто осмеливался поднимать на тебя руку!.. Мальчишка, который ногтя-то твоего не стоит. Он… вместо того, чтобы оценить все труды твои… Нет, этого вынести невозможно!
— Зачем ты так говоришь, моя дорогая, — вдруг перебил ее Голицын. — Дело не во мне, а в тебе — за тебя мне страшно — сердце разрывается, как подумаю, что разлучат нас с тобою, — а сам-то я что ж… Ведь я заслужил царскую немилость. Нам с тобой нечего скрываться: стыд и позор на мою толову! Не сумел вернуться после славного похода — не за свое дело взялся — так моему государю и впрямь меня нечего жаловать!
— Молчи! Молчи! — как безумная закричала Софья. — В своем ли ты уме? Как смеешь ты клепать на себя!.. Мы все у тебя в долгу… Вся Россия… Да и, наконец, сам знаешь, что дело не в том… Это он и не тебя совсем обидеть хочет, это он меня обижает… Они ищут моей погибели и хорошо знают, что каждая обида тебе — мне острый нож в сердце. Но довольно… Я все ждала, все надеялась, что как-нибудь образумятся… Нет, видно, они хотят нашей смерти и нам нужно спасаться!
— Спасаться… легко сказать, но что же делать? — безнадежно прошептал Василий Васильевич. — Затевать опять бунт, мятеж… Довольно и так было крови…
— Василий! — каким-то тлухим и страшным голосом произнесла Софья, — Василий, ни слова больше — не время теперь проповедовать христианские добродетели! Как семь лет тому назад нельзя было обойтись без решительных мер, против которых ты и тогда восставал, так и теперь нужно забыть о человеколюбии. Нас не жалеют, нас измучили… нам грозит смерть, так тем же оружием и мы должны действовать против врагов наших… Последний раз я зову тебя с собою… мы уж не дети, ведь уж старость приближается — слава Богу, немало пожили на свете — так не нам обольщаться грезами о милосердии и всепрощении!.. Нас не прощали, нас не прощают… нас не помилуют, если мы попадемся им в руки… так и нам нечего их миловать!.. Василий, не будь малодушен, я пришла требовать твоей помощи в последнем и страшном деле…
Он с изумлением глядел на нее. Он едва мот ее узнать, такое у нее было страшное лицо.
— На что ж ты решаешься? Чего ты хочешь? — спросил он.
— Чего я хочу?.. Конечно, одной только погибели врагов моих — погибели мачехи и брата. Еще раз Шакловитый все сделает, чтоб склонить стрельцов в мою пользу, но если и это не поможет, тогда останется одно… одно — отравить их…
— Что ты сказала? — в ужасе, хватая ее за руки и задыхаясь, говорил Голицын.
— Оставь меня, не безумствуй!.. — все тем же глухим голосом перебила его Софья. — Да, сказала и повторяю… остается отравить их! А!.. Если б было только можно, они бы уже двадцать раз нас с тобой отравили!.. Так тут нечего задумываться — тут мы или они! А я жить хочу… Я хочу, чтоб и ты жил — мы еще не всю жизнь изжили, у нас есть еще впереди кое-что… Умирать не время! Слушай… У меня мало теперь друзей, мало помощников… Один Шакловитый не может изменить мне… Да ты. Ты должен помочь мне…
— Что?! — закричал Голицын, — что? Помочь тебе в таком деле!.. И ты решилась, и у тебя язык повернулся предлагать мне это! Мне страшно, мне стыдно за тебя… Боже мой! Но что ж это, ты больна, может быть? Ты сама не знаешь, что говоришь…
— Нет, я знаю, что говорю, я твердо решилась и не отступлю теперь…
Вся кровь бросилась в лицо Голицыну. Ему казалось, что какой-то громадный камень навалился на грудь его и давит, дохнуть не дает. Его мысли путались, он ничего сразу сообразить не мог. Софья ли это перед ним, она ли говорит это, или у него горячка и он бредит?!
Он сидел, опустив голову, не говоря ни слова.
— Что ж ты молчишь?
— Постой, постой, дай собраться с мыслями, — наконец, заговорил он. — Если для нашего спокойствия, для продолжения нашей счастливой жизни нужно преступление, значит, мы достойны нашей горькой участи. Да, мы ее достойны…
— Сумасшедший! — вскрикнула Софья и истерически захохотала.
Но он не слышал ее смеха, он ее не видел.
— Твое дело кончено, — продолжал он. — Ты управляла государством именем твоих братьев за их малолетством. Старший слабоумен, так и остался — за него ты управлять можешь; но младший вырос, созрел и требует от тебя законных прав своих… и ты должна ему уступить правление и дать отчет во всех своих действиях. Меня же, ближнего твоего помощника, государь тоже судить должен, и я дам ему отчет во всех делах моих — во всем, достигнутом мною, и в моих ошибках. Софья, судьба справедлива… Если поступки наши будут поставлены в вину нам, нам останется одно — смириться и найти утешение в молитве.
Софья с искаженным лицом остановилась перед Голицыным. Вот на губах ее мелькнула мучительная и в то же время злая и насмешливая улыбка.
— Трус, — проговорила она, — трус негодный, — вот ты кто!
— Может быть, и трус, — спокойно ответил Голицын, — я не знаю! Сам себя никогда не считал трусом, другие тоже меня таковым не считали… Может быть, и трус, но на преступление, на тайное убийство я не годен…
— Так ты отказываешься спасти меня?.. В последний раз спрашиваю — отказываешься?
— Такими средствами?.. Отказываюсь.
— Боже мой! — заломила в отчаянии руки царевна, — все до единого… никого не осталось!
И вдруг она упала на колени перед Голицыным, хватала его руки, целовала их, обливала слезами.
— Васенька! Нет, этого быть не может: ты меня не покинешь, ты меня не оставишь!.. Вспомни, голубчик, вспомни — ведь я всю жизнь одного тебя любила! Ты мне был дороже света небесного, жизни дороже! Как нет тебя со мной — сколько слез горьких я выплакала, сколько ночей бессонных промучилась! Да вот и теперь, в это последнее время, как в поход ты ушел — Боже мой! — минуты не проходило, чтобы я о тебе не думала. Посмотри на меня, ведь у меня седина появилась от этих страшных мыслей, ведь глаза потухли от слез. Васенька! Сам ты говоришь, что нас хотят разлучить… Я жить без тебя не могу, свет мой! Голубчик, сжалься надо мною!
Его сердце разрывалось от жалости, он безумно любил Софью, но эта женщина, умоляющая его сделаться убийцей, была для него совсем чужою; он не знал ее, он не понимал ее.
— Откажись от своих страшных мыслей, молись Богу, чтоб он простил тебе их. Забудем все, что ты говорила, забудем — не то я не вынесу…
С диким криком вскочила она с колен и отступила от него.
— Договаривай… Чего ты не выдержишь — донесешь на меня? Так, что ли? Так, или, холоп презренный, доноси и знай, что я тебя проклинаю! Что на одре смерти я не прощу тебя… Слышишь, проклинаю! Проклинаю!
И она, не помня себя, быстро ушла из палаты. Голицын даже не встал, чтоб догнать ее, — он не был в силах пошевелиться.
X
Выйдя из дома Голицына, Софья была как безумная; даже мысль о самоубийстве пришла ей в голову, но она оставалась недолго. Чувство самосохранения и страшная ненависть к мачехе и Петру снова всецело поглотили ее.