Страница 80 из 83
К дому Бородиных одна за другою подъезжают кареты. Весь дом залит светом. Оживленные молодые женские лица показываются в дверцах карет. Миг — и изящно обутая ножка уже на красном сукне нарядного подъезда… Веселые девушки, солидные важные дамы в блестящих, только что прилетевших из Парижа нарядах, важные сановники в звездах и лентах, молодежь в блестящих мундирах… Одни за другими, среди цветущих кустов и мраморных статуй, поднимаются гости по широкой лестнице. Оживление, улыбки, сдерживаемый молодой смех, отрывистые фразы, французский говор…
Все собираются в большую залу, залитую ярким огнем, ослепительную в своем роскошном и душистом убранстве. Где же молодые? Вот и они.
Гриша — красивый и изящный, лицо довольное, но в то же время полное спокойным достоинством. Лиза прелестна в своем подвенечном наряде. Глаза ее так и горят, так и искрятся. Она чувствует себя средоточием всех взглядов, но не смущается этим. Она отвечает милыми улыбками, любезными словцами на обращенные к ней приветствия знакомых и полузнакомых, подходящих к ней с бокалом шампанского.
Надежда Николаевна тоже оживлена и тоже находит любезные ответы на каждое приветствие. Но в ее лице время от времени пробегает что-то тревожное. Она все кого-то ищет как будто глазами в окружающей ее толпе. Она ищет глазами своего мужа. Она не понимает, что с ним. Он совсем не тот, каким был в последнее время. Он мрачен, что-то скрывает… Но что может он скрывать и что могло случиться?
Она теряется в догадках, ничего не находит и тревожится больше и больше. Вот она сейчас его заметила — какое у него лицо! Да он просто нездоров! Да, он болен! В этом ярком освещении она хорошо заметила его бледность. Он ей показался даже постаревшим со вчерашнего дня. Он смеется, хочет казаться спокойным и довольным, всем пожимает руки. Никто в нем ничего не заметит, но ее-то ведь он не обманет… Что с ним такое?!
И вся полная этих мыслей, она все же продолжает неустанно играть роль любезной хозяйки.
Вот к ней подлетает с бокалом в руках сияющий, расфранченный, с лихо закрученными усиками Кокушка.
— По-пождравляю ваш! — взвизгивает он, громко чмокает ее руку и расплескивает на ее платье свое шампанское, а затем сейчас же отлетает в сторону и кричит кому-то:
— А по-пошлушай, гра-граф, поштой, погоди!
Кокушка счастлив. Он уже выпил несколько бокалов, приятная теплота теперь разливается по его телу…
Между тем менее часу тому назад в церкви можно было заметить, как он вдруг насупился и засопел. Он вспомнил свое собственное венчанье.
«Вот это та-так швадьба! — думал он. — А меня как этот черт обвенчал! Штыдно и шрам только! Я го-гово-рил: ражве когда-нибудь от такой бедной швадьбы, как моя, может прок выйти… Вот теперь что шо мною шделали! Же-женат, а где… жена?»
Он покраснел и засопел еще больше.
«Уро-род, губа, как у жайца!»
Ему изо всех сил захотелось, чтобы его вот точно так обвенчали. Вдруг лицо его просияло, счастливая мысль пришла ему в голову.
«Я ражведушь и опять женюшь и жделаю точно такую швадьбу!.. Я им-имею право!..»
«А что вжял… че-черт! — послал он мысленный привет своему тестю: — Дудки!..»
Эта новая мысль совсем его успокоила, и он теперь был полон ею.
По приезде из церкви он отыскал брата и сообщил ему о своем решении.
— Во-Володя, ведь это можно?
— Можно, конечно, только, пожалуйста, ты не проболтайся, не говори никому, ведь никто и не знает, что ты женат. А то если проболтаешься, то сам себе все испортишь, будь же благоразумен!
— Ша-шамо шобою! — быстро проговорил Кокуш-ка. — Что я жа ду-дурак, штану шрамитьша… А ведь хо-хо-роша швадьба? То-только моя еще лучше будет…
И он, с новым бокалом в руке, помчался поздравить новобрачных.
Владимир, бывший у двоюродного брата шафером, так и сиял в этот вечер. Никто не видал его никогда таким веселым. Дело объяснилось просто: он победил Груню.
Музыкальный мир Петербурга и поклонники певицы с изумлением узнали, что прелестная Фиорини не будет петь ни в итальянской, ни в русской опере.
«Да что же это значит?.. Ведь все было решено почти… У нее такой чудный голос, она имела всю зиму такой успех».
Кто-то сказал, что красавица певица совсем оставляет сцену, что она выходит замуж.
— Неужели замуж? За кого же?
Но этого никто не знал, наобум называли то одного, то другого. Однако все было правдоподобно… Через неделю, через другую уже будут знать, за кого прелестная певица выходит замуж. Будут много говорить об этой свадьбе, вырастут сплетни, клеветы, походят-походят эти сплетни по городу, да и заглохнут. Кому какое дело! Все в этом городе забывается скоро, его ничем не удивишь, ни на чем долго не остановишь его внимания…
А Владимир счастлив! Он чувствует себя совсем другим, новым человеком. В нем нет уже той неловкости, неуверенности, которую он всегда болезненно чувствовал, особенно в многолюдном, шумном обществе. В первый раз в жизни он чувствует под собой твердую почву, ясно и отчетливо все видит перед собою. Еще месяц-другой — и начнется настоящая жизнь. Он простится с этими людьми, с этими залами, с этим холодным, нелюбимым городом.
В Горбатовское! В Горбатовское! С нею, с Груней. Она согласна… Он в ней не ошибся. Она его любит. Она уже не говорит ему теперь, что он требует от нее чрезмерных жертв, что он эгоист, деспот… Он увлек ее, и теперь она сама ждет не дождется, когда очутится снова в деревне. Среди полей и леса, под здоровым дыханием родной почвы, из которой она выглянула на свет и от которой чуть было навсегда не оказалась оторванной.
В деревню! В родную деревню! Под вечные своды и леса!..
И Владимир счастлив. И широкое, наполняющее его чувство заставляет его теперь весело и любовно относиться ко всему и ко всем, к этим людям, с которыми у него нет ничего общего, которые до сих пор ему были скучны и просто неприятны… Ведь он прощается с ними.
Вот он заметил среди мелькающих лиц сестру Софи и невольно вгляделся в лицо ее.
Отчего она такая? Отчего она так бледна, с таким усталым и в то же время беспокойным и злым выражением?
Он только теперь обратил внимание на то, что это уже не прежняя Соня. Когда же она так изменилась? Когда же она так постарела?! Ему стало ее глубоко жаль. Он подошел к ней, заговорил с нею. Боже, как она бледна!
— Софи, ты, кажется, очень устала? — он предложил ей руку. — Я проведу тебя, отдохни!
Она оперлась на его руку.
— Да, я устала, и тут так душно, такая толпа, у меня голова кружится…
Он вышел с нею в одну из дверей залы. Они очутились в зимнем саду. Над ними со всех сторон склонялись, как восточные опахала, огромные пальмовые листья… Полусвет, шедший неизвестно откуда, таинственно озарял усыпанную темно-желтым песком дорожку.
Софи едва дошла до маленького диванчика и почти на него упала.
— Une goutte d'eau si c'est possible! [81] — прошептала она.
Владимир поспешил за водою. У нее действительно кружилась голова и сердце болезненно сжималось. Безнадежная тоска охватывала ее. На нее мучительно действовало это оживление, веселье; эти молодые и счастливые лица, эта свадьба, вид красивой и довольной юной невесты. Она просто не могла выносить этого. Ее собственные дела шли как нельзя хуже! Ее последние планы рушились…
Она не могла не заметить, что с того самого дня, как она навестила больного князя Сицкого и говорила с ним об его одиночестве, он как-то к ней изменился. В чем заключалась эта перемена, сразу нельзя было сказать, но она существовала.
Он продолжал, по обыкновению, навещать Марью Александровну. С ней, с Софи, он по-прежнему был любезен. Но что-то такое произошло неуловимое, что, однако, с каждым его посещением она начинала больше и больше чувствовать. Может быть, это нечто заключалось в том, что он еще нелепее раскланивался и расшаркивался перед нею и говорил ей всякие комплименты. Он столько раз и так усиленно благодарил ее за то, что она тогда навестила его, больного старика, так часто возвращался к этому, что она наконец возненавидела свой собственный поступок, сама почла его неприличным и вместе с этим возненавидела она и князя. В последнее время она уже начинала избегать его. Теперь, вот сейчас в зале, он подошел к ней и под его любезностью, под его ужимками и гримасами она ясно, ясно прочла насмешку, насмешку над нею… и она не вынесла.
81
Глоток воды, если можно! (фр.).