Страница 75 из 83
Кончилось тем, что она просто полюбила «Кокушкину жену». Елена же так и ухватилась за нее всем своим существом. Для нее эта Маша, которую она прежде, при редких встречах считала почему-то очень гордой, была теперь олицетворением всех совершенств, была божеством.
Когда Елена и Нетти уезжали в Москву и Маша с Марьей Александровной их провожали, новые приятельницы едва могли оторваться друг от друга и обе неудержимо плакали. Елена обещала писать подробно обо всем, о том, как ей будет житься у тетки, а Маша ей шептала:
— Если тебе будет очень нехорошо, тяжело, не скрывай от меня ничего и знай, что я всегда, что бы там ни было, готова помочь тебе.
И они опять плакали и целовались. Глядя на подобные проводы, конечно, никто бы не поверил, какого рода обстоятельства сблизили этих двух молодых и красивых особ и что одна из них преступница.
О князе Янычеве не было ни слуху ни духу. Кто проезжал по Знаменской, мог видеть в окнах квартиры наклеенные билетики. Квартира освободилась и отдавалась внаем. Всю мебель уже куда-то вывезли. А князь ютился со своим хохлом в двух пыльных и закоптелых комнатах одной из второстепенных петербургских гостиниц.
Николай Владимирович, не застав его в день появления Елены с деньгами, написал ему несколько строк, из которых посторонние, конечно, ничего бы не поняли. Но князю стало ясно, что Горбатовы не желали никакой огласки и даже готовы подать ему милостыню, как он про себя выразился, с тем только, чтобы он исчез из Петербурга.
Исчезнуть из Петербурга ему самому хотелось; но он сам не знал и не мог себе представить, куда и как теперь исчезнуть, почти без денег. Вместе с этим в нем было такое смешение понятий, что, прочтя письмо и поняв намек относительно «милостыни», он пришел в бешенство, разорвал письмо в клочки. Чтобы он, князь Янычев, пошел на такие сделки! Чтобы он принял от них подаяние — и это после его радужных мечтаний о поездке за границу на воды, на морские купанья, о разыгрывании роли grand seigneur'a! Ни за что!
Дочь! Он старался о ней не думать. Он даже был рад, что она теперь исчезла, что он ее, во всяком случае, долго не увидит. Он чувствовал, что попадись она ему теперь на глаза, он просто убьет ее…
Не думал он также и об остальных детях, не заглянул ни в военную гимназию, ни в пансион Нетти, ни в институт. Он даже не знал, что Нетти уже в Москве вместе с Еленой.
Чувствовал он себя с каждым днем все хуже и хуже. Голова так тяжела, что иной раз ее и поднять трудно, в правом боку так и жжет, будто там кипит что-то… Лицо его приняло темно-желтый оттенок, какого прежде в нем не было.
Хохол не раз тревожно поглядывал на своего пана, но утешал себя мыслью, что это не впервые. Придумает что-нибудь пан новое и поправится, станет здоровым.
Но как ни бился князь, как ни раскидывал мыслями, а придумать нового ему ничего не удавалось. Между тем дни шли, и вместе с ними выходили последние деньги.
Князь теперь по целым дням почти не вставал, лежал на железной, не особенно чистой кровати своего номера.
Наконец он сам испугался.
«Что же это со мною, никак мне и в самом деле плохо? Неужели умирать?.. Нет, ни за что!»
Он всегда боялся смерти, он всегда любил жизнь, какова бы ни была она, и рассуждал так, что если она уж очень гадка, все же остается возможность, что в один день, в один час, иногда в одну минуту обстоятельства изменятся к лучшему. «Хоть в тюрьме, лишь бы только жить! — говорил он. — Из тюрьмы можно выбраться, а из могилы уже не выберешься никаким образом!»
Явившаяся теперь мысль о возможности смерти подняла в нем последний остаток сил и энергии. Он решил немедленно, сейчас же ехать в Москву. Там все же совсем другое, там все же есть кое-какая родня, приятели, люди богатые, со значением, авось кто-нибудь поддержит, авось что-нибудь мелькнет, выяснится. Ведь это уж не в первый раз, что он является в Москву без денег, в безвыходном, по-видимому, положении, и всегда что-нибудь устраивалось. Положим, никогда таких обстоятельств, как теперь, не бывало… но, значит, тем более надо спасаться.
На следующее же утро, в сопровождении хохла, он ехал по Николаевской железной дороге…
Между тем Маша, проводив Елену, сейчас же и почувствовала себя скучной и одинокой. С этой ее protégée дни проходили так быстро, незаметно, полные нежданным интересом. Теперь же она опять одна с вопросом об устройстве собственной жизни… Она вспомнила о позабытом ею из-за Елены своем друге Барбасове. Ей даже стало перед собою стыдно за то, что она так ему изменила. Она уже собралась было побывать у всех тех своих знакомых, где могла его встретить, но он предупредил ее. Он явился сам.
Маша как-то зашла в гостиную тетки и, к изумлению своему и радости, увидела Барбасова, оживленно беседовавшего с Марьей Александровной. Из нескольких фраз она поняла в чем дело.
Барбасов поступил в одно из благотворительных обществ Марьи Александровны и теперь развивал перед нею свои взгляды на дело благотворительности, объяснял способы к применению этих взглядов на практике. Развивая свои планы, он говорил с воодушевлением и увлекательно, даже изредка забывался и начинал шептать губами, но тут же спохватывался и поджимал губы. Он делал большие усилия, чтобы не давать воли своим рукам, то и дело порывавшимся жестикулировать.
Марья Александровна слушала его внимательно и, по-видимому, с большим удовольствием. Она даже вынула из кармана свою записную книжку в переплете из слоновой кости, с вырезанным на ней гербом, и записывала золотым карандашиком все, что особенно ее поражало в словах Барбасова.
Наконец он остановился, истощив запас своего красноречия и вдохновения.
— Я был бы очень счастлив услышать ваше мнение, Марья Александровна, обо всем этом! — сказал он, скромно склонив голову. — Это мои заветные мысли, это давно уже мне представлялось, и я только искал случая подвергнуть мой план на усмотрение, более, чем я, компетентного человека… А кто же компетентнее вас может быть в этих вопросах, Марья Александровна…
— О! Вы слишком многое мне приписываете, monsieur Барбасов! — заметила хозяйка.
— Во всяком случае, не я, а весь Петербург, все общественное мнение… да я и в Москве уже был очень хорошо знаком с вашей деятельностью…
Марья Александровна не остановилась на этом, а даже особенно поспешно проговорила:
— Вы меня очень, очень заинтересовали, monsieur Бар-басов! Я вам выскажу откровенно все, что думаю. Мне кажется, вы несколько увлекаетесь, вы не совсем знакомы с практической стороной этого дела… если разбирать логически — tout parait très simple [73], a на деле совсем не то… Ах, боже мой, да нам каждый день приходится связываться с такими затруднениями!.. Я тоже в первое время увлекалась, мне казалось все легко… Но пятнадцать лет занимаясь этим делом, я поневоле должна была приучиться к нему, понять его… et maintenant je vois clair… pas d'illusions… [74] Вы меня извините, что я говорю так прямо…
— Помилуйте! — подбирая губы и в то же время обмениваясь быстрым взглядом с Машей, сказал Барбасов. — Je ne suis qu'un écolier [75]. Я это очень хорошо понимаю, поэтому и прошу вас принять меня в науку… Я могу очень ошибаться; но я всегда рад сознаться в своих ошибках… и будьте уверены только в одном: если чем-нибудь я могу быть полезен — располагайте мною…
Марья Александровна ласково на него взглянула.
— Вы не дали мне досказать, monsieur Барбасов, я сказала, что вы немного увлекаетесь… Но в ваших планах, мне кажется, нет, не кажется, а я уверена, есть новые и замечательные мысли; многим можно воспользоваться, очень многим! Если бы вы были так добры доставить маленькую записку… Вкратце, в главных чертах изложите в ней то, что сейчас мне говорили, пожалуйста!
— С большим удовольствием! — воскликнул Барбасов. — Тем более что такая записка у меня уже готова… только она несколько пространна.
73
Все выглядит очень просто (фр.).
74
И теперь я ясно все вижу… без иллюзий (фр.).
75
Я еще только учусь (фр.).