Последние Горбатовы

— Володя! — воскликнула она, и вдруг голос ее оборвался, будто у нее захватило дыхание… — Чтобы я не узнала вас, Владимир Сергеевич! — поправилась она, робко протягивая ему руку.

— Как я рад, — говорил он, — что вас вижу…

Ему хотелось по-прежнему сказать ей «ты», но он сам с каждой новой секундой все больше и больше изумлялся этой чудной перемене, происшедшей с нею, и изумлялся еще более тому, что все же, несмотря на такую перемену, это она, Груня, «та самая» Груня…

— Наконец-то мы встретились! — невольно произнес он. — Если б я не узнал от Кондрата Кузьмича, что вы здесь, что я вас увижу…

— Так не узнали бы! — докончила Груня, наконец найдя в себе силы улыбнуться.

— Еще бы!.. Ведь четырнадцать лет… Мы были дети… А теперь… Я уж и стареть начинаю!..

Ее смущение прошло. Ей стало так весело, тепло, хорошо. Она глядела на Владимира бойко, прямо ему в глаза своими огненными, искрящимися глазами, — и он бессознательно трепетал под этим взглядом.

Затем прошло две-три минуты полного молчания, которого, однако, оба они не заметили. Они вглядывались друг в друга и кончилось тем, что перемена, в них происшедшая, внезапно как-то исчезла. Сквозь эту новую оболочку мужчины и женщины они уже совсем явственно разглядели свои детские образы, нашли свои детские сердца. Исчезли прожитые четырнадцать лет… Крошечный садик Кондрата Кузьмича превратился в Знаменский парк, и им почти казалось, что они снова идут рядом, в зеленой душистой чаще, что они беседуют, как и в былые дни, только тогда их беседа была о будущем, а теперь хотелось говорить о прошедшем, хотелось скорее, как можно скорее рассказать друг другу все, чтобы не было этого промежутка в их жизни и чтобы скорее можно было продолжить эту жизнь уже не разъединенную, а почти общую, какою она была когда-то.

Прошло не более получаса, а Груня и Володя о многом переговорили. Оказалось, что он знает о Груне гораздо более, чем она предполагала. Оказалось, что и она о нем знает многое. Но их поразило то, что они сами не подозревали такого своего знания.

Груне пришла в голову тревожная, мучительная мысль: а вдруг и он считает ее погибшей? «Певица, актриса… а он хотя и Володя, тот самый Володя, но все же ведь он важный барин… Если даже Прыгуновы почли ее пропащей, так в том обществе, среди которого он живет, как же должны думать и судить, и тем более, что ведь все они почти правы. Но ведь он внук Бориса Сергеевича, а тот смотрел выше, тот понимал, что и в дурной среде можно не загрязниться…»

Однако эта мысль вдруг оборвалась, исчезла. Груня снова не отдавала себе ни в чем отчета, жила настоящей минутой, радостью этой встречи. Она говорила все, что приходило в голову, отрывисто, беспорядочно.

— Но что же это я! — опомнилась она. — Я все говорю о себе, а между тем это неинтересно… и мне так хочется знать что-нибудь о вас от вас самих, Владимир Сергеевич…

— Зачем вы так меня называете, Груня? — не удержавшись воскликнул он.

— Как — так?

— «Владимир Сергеевич». Я бы хотел остаться для вас прежним Володей.

Она качнула головой.

— Как же иначе, — проговорила она, — конечно, я не смею и не должна называть вас Володей. Да если бы и вздумала, — и она улыбнулась, — Кондрат Кузьмич просто согнал бы меня со света!

— В таком случае и я должен называть вас Аграфеной… вот ведь я даже и не знаю, как вас называют.

— И не нужно, для вас я могу быть Груней. Да и по правде сказать, как бы я вас ни называла, а про себя, внутри себя, я все же говорю: Володя…

Лицо ее вдруг осветилось, а из глаз, прямо ему в сердце, блеснули такие лучи, что у него дух захватило…

X. ПОМЕХА

В это время у беседки появилась Настасьюшка.

— Барышня… Аграфена Васильевна… вас спрашивают! — сказала она.

— Кто? Кто меня спрашивает? — даже вздрогнув от неожиданности, воскликнула Груня.

— А я почем знаю кто? — ворчливо отозвалась не вовремя оторванная от плиты Настасьюшка. — Господин какой-то… Вам, видно, лучше знать — кто… Вот он билетик мне дал: тут, говорит, сказано…

Она протянула Груне визитную карточку.

Та взглянула и сделала нетерпеливое движение.

— Ах, да скажи ему, что я больна, что я не могу принять его… скажи, пожалуйста…

— Да, много скажешь! Видно, прыток он… вон уж стоит на крылечке и видит, что вы на ногах, да и с кавалером!

На крылечке действительно возвышалась неуклюжая, расфранченная фигура Барбасова.

— Господи, вот нахал! — прошептала Груня.

Владимир вгляделся и с изумлением воскликнул:

— Барбасов!

— А! Кто зовет меня? — радостно отозвался смелый адвокат, спрыгнул с крылечка и в несколько шагов своих длинных ног был перед беседкой.

Он остановился, даже не обратил внимания на присутствие Груни, развел руками, потом как-то откинулся в сторону и, закатившись смехом, произнес:

— Горбатов… дружище!.. «вьюнош прекрасный!..» Да нет, быть того не может… не верю глазам своим!

Он схватил руку Владимира, крепко ее стиснул, а затем обратился к Груне, сложил на груди руки крестом и стал в умиленную позу.

— Аграфена Васильевна!..

Но он не мог выдержать.

— Нет… да как же он тут? Ничего не понимаю… объясните!..

Мало-помалу кое-что объяснилось. Барбасов узнал, что Аграфена Васильевна, и «прекрасный вьюнош» знакомы друг с другом с детства, что Аграфена Васильевна — воспитанница только что умершего Бориса Сергеевича Горбатова. Большего ему не сказали.

Груня, в свою очередь, узнала, что хотя Барбасов и старше Владимира, но они были товарищами в известном тогда московском пансионе Тиммермана, а затем и в университете.

Барбасов тотчас же заметил не без грусти, а пуще того не без зависти, что он совсем лишний здесь, в этой старенькой беседке, почувствовал, что вот-вот сейчас Аграфена Васильевна его «отделает» и что придется ему удалиться на этот раз в качестве побежденного. Он даже мгновенно упал духом, чего вообще с ним почти никогда не случалось.

Но Барбасов, как он сам выражался, был вот уже шестой год на линии всяких успехов и удач. Удача не покинула его и в эту минуту, она явилась в лице Кондрата Кузьмича, который предстал перед беседкой в длиннополом табачного цвета пальто, мягкой шляпе с широкими полями, с клетчатым платком и табакеркой в руках.

Он любезно, даже не без некоторой почтительности поздоровался с Владимиром, а затем изумленно и подозрительно взглянул на Барбасова и пробурчал:

— С кем имею честь…

Владимир представил Барбасова.

Кондрат Кузьмич церемонно с ним раскланялся. Барбасов, лицо которого представляло теперь олицетворение любопытства, ответил ему таким же поклоном.

— Так-с! — вдруг протянул Кондрат Кузьмич, кладя шляпу на столик и усаживаясь в кресло. — Так-с!.. А позвольте вас спросить: вы не присяжный поверенный?

— Точно так, я присяжный поверенный, — отвечал Барбасов, смотря на старика точь-в-точь как тот смотрел на него и говоря ему в тон.

Он, очевидно, передразнивал его, но до такой степени серьезно, что к нему никак нельзя было придраться, и притом это выходило у него очень смешно.

Владимир и Груня невольно переглянулись, удерживая улыбку.

— Так это, значит, вы, милостивый государь, были защитником в Медведевском деле? — уже совсем строгим, почти инквизиторским тоном сказал Прыгунов.

— Да-с, я был защитником в Медведевском деле.

— О вашей защите прокричали даже в газетах, вы себе ею имя сделали, деньги, говорят, огромные, совсем как будто даже и невероятные получили. А ведь дело-то, милостивый государь, скверное! Ведь вы ваше ораторское дарование употребили на защиту величайшего негодяя-с, послужив к его оправданию перед судом, выпустив его на свободу, и тем самым дали ему возможность творить и в будущем всякие несправедливости…

— Все, что вы изволили сказать, совершенно верно! — спокойно и серьезно проговорил Барбасов.

Кондрат Кузьмич даже заерзал в кресле, лицо его побагровело.