Изгнанник

Он просто Михаил Иванович Бородин и ничего больше, а если ее поразит его сходство с покойным Владимиром, то ей, конечно, нечего этого выказывать. Он ее только должен предупредить об этом сходстве.

Он показал ей даже дагерротипный портрет Михаила Ивановича.

Катерина Михайловна пришла в ужас.

— Да ведь это вылитый, вылитый Владимир! — воскликнула она. — Вы можете делать все, что вам угодно, Борис, откапывать каких хотите… (она хотела употребить резкое слово, но не договорила). Вы, очевидно, желаете скандала… Вы не думаете о положении Сергея и Николая. Делайте что угодно, впускайте в этот дом кого хотите, но меня увольте… я, конечно, к нему не выйду…

Борису Сергеевичу стало неловко. Он видел, что в некотором отношении она даже и права. Но он уже, говоря с нею, переговорил заранее с ее сыновьями, и все было решено.

Едва он от нее вышел, как она предалась своему негодованию. Она была уверена, что он нарочно все это подстроил именно с целью оскорбить ее, да и не только ее, а и Сергея и Николая. Она была готова заподозрить его в чем угодно.

«Да, да, — говорила она себе, — он только прикинулся. Он вовсе никого из них не любит. Он приехал не для того, чтобы найти семью, а для того, чтобы отомстить!»

До сих пор она была уверена, что ее дети его единственные наследники, что все его громадное состояние, по всем правам, да и по желанию его, перейдет, конечно, к ним. Она боялась сначала за Николая, но, полагая, что комедия, сыгранная ею перед Борисом Сергеевичем, подействовала, успокоилась на том, что он не захочет семейного позора.

А теперь что же это? Может быть, уже он заранее там, в Сибири, решил их всех обмануть и провести. Может быть, у него уже все давно подстроено? Ее дети, пожалуй, ничего не увидят из его богатства: он его раздаст разным найденышам, только чтобы нам ничего не досталось…

Вот уже он начал. Он уже значительно уменьшил свое богатство этим дурацким освобождением крестьян. Теперь является на сцену какой-то будто бы сын Владимира. Может быть, он и есть сын Владимира, и вероятно, не один у него был, но он нашел его и обрадовался…

Теперь он всех их унизит, а этого незаконного сделает своим наследником. Почем знать, может быть, он дойдет до того, что станет хлопотать даже о передаче ему родового имени.

Но тут Катерина Михайловна остановилась, невольно почувствовав, что, кажется, начинает чересчур фантазировать.

«Нет, это было бы слишком… Да и не согласятся. Странно, однако, отчего же он не выдает этого человека за своего собственного сына, — тогда бы ведь ему легче было бы исполнить весь этот гнусный замысел».

Она задумалась над этим и сейчас же поняла отчего:

«Конечно, для того, чтобы окончательно унизить ее и ее детей! Да, да, конечно! Недаром же я всегда сомневалась в его добродетелях».

«Он хитер и страшно зол!..»

И она не замечала, что обманывает сама себя, что именно она всегда была уверена в добродетелях Бориса Сергеевича, в его благородстве. А теперь на нее нашло просто какое-то затмение!.. Чересчур она была измучена, чересчур стала всего бояться и всюду видела против себя враждебные замыслы…

Даже ее здоровье за это последнее время испортилось. Она страдала бессонницей, часто по целым ночам не могла сомкнуть глаз, а если и заснет, то начинают ей грезиться такие страшные сны, что она просыпается вся покрытая холодным потом, в лихорадке, в безнадежном ужасе и отчаянии…

И Сергей, и даже Николай отнеслись совсем иначе к известию о том, что у них есть брат, хотя и незаконный, хотя и такой, родство с которым нельзя будет признать, но все же брат.

Борис Сергеевич, призвав их обоих к себе, откровенно объяснил им все, познакомил их заочно с Михаилом Ивановичем, рассказал всю необычайную историю его жизни и обстоятельства, вследствие которых он находил теперь излишним скрывать от них существование этого человека. Эти обстоятельства были: необыкновенное сходство с их отцом и все последствия непредусмотрительности Прыгунова.

— Вы сами теперь должны понять, — говорил он, — что я не могу принимать таинственного участия в жизни Михаила Ивановича и уж тем менее не могу пренебречь им. Я его полюбил и надеюсь, друзья мои, что и вы его тоже полюбите. Он хороший человек… И ведь как бы то ни было, мы должны быть его родными.

Племянники согласились с дядей.

— Конечно, я мог бы не звать его сюда, — продолжал он, — мог бы оставить его в Москве, но надобно ли это? Мне кажется, что теперь, рано или поздно, вы бы все равно узнали, а я всегда находил, что самое лучшее действовать прямо и открыто…

Он вглядывался в племянников, следил за впечатлением, произведенным на них. Конечно, если бы все это произошло в другое время, они, может быть, были бы поражены и, главное, было бы больше разговоров. Теперь же общее горе если не уменьшало, то все же изменяло впечатление.

И Сергей, и Николай сначала почувствовали себя неловко, но затем решили, что дядя прав, и оба обещали ему отнестись к Михаилу Ивановичу искренно и сердечно.

— Только ведь, надеюсь, не будет никаких объяснений? — проговорил Николай.

— Конечно, конечно! — воскликнул Борис Сергеевич. — Если эти объяснения тяжелы для вас, то для него еще гораздо тяжелее… Ну, спасибо, что вы меня поддержали!.. Впрочем, я в вас не сомневался.

Николай задумался было над этой новостью, но скоро позабыл о ней, снова вернувшись к своей тоске и решимости уехать как можно скорее. Он уже подал в отставку и делал все приготовления к далекому путешествию.

Куда он едет — он еще не знал, он только так собирался, как будто ему уж не суждено вернуться в Петербург. Он весь день не выходил из своего кабинета, там и ночевал…

Сергей же кончил тем, что даже обрадовался этому нежданному родственнику, — мысли о нем отвлекали его от всех этих «историй», как он, подбадривая себя, сам себе называл то, что творилось теперь у них в доме.

Михаил Иванович в первое же свое посещение дома Горбатовых увиделся с братьями. Это свидание прошло, по-видимому, совсем спокойно. Дядя их познакомил как посторонних людей, они беседовали друг с другом более часу, и Михаил Иванович должен был сознаться, что у него славные братья.

Особенно понравился ему Сергей, крепко-крепко при прощании сжавший ему руку и не раз во время разговора обращавшийся к нему со своей доброй, всех побеждавшей улыбкой.

Только Михаил Иванович был все же в конце концов смущен, он заметил что-то неладное в этом доме, в особенности Николай показался ему совсем странным. Он, конечно, ничего не знал и приписал все замеченные им странности его появлению.

«Это и понятно! — говорил он себе. — И, наконец, никто же не заставляет меня их тревожить. Я не стану бывать у них — вот и все…»

Он, как-то внутренне встряхнувшись, принялся обсуждать все, что слышал от Бориса Сергеевича, все, что относилось к его собственным делам.

На следующий же день, в сопровождении дяди, он сделал визит к некоторым лицам, от которых зависел успех его начинавшейся деятельности. Он держал себя с таким тактом, выказал в обращенных к нему разговорах такую ясность мысли, такой практичный склад ума, что произвел на всех самое выгодное впечатление.

Он первый же и заметил это и решил, что начало хорошо.

От волнения он не спал почти всю ночь и то и дело заставал себя на размышлениях о том, какие результаты, какие выгоды и барыши может принести такое-то и такое-то из дел, о которых с ним в этот день говорили.

«Не о хлебе едином жив будет человек!» — вспоминались ему слова Капитолины Ивановны, но он только снисходительно улыбался этому воспоминанию — и оно исчезло.

Он чувствовал, что у него вырастают крылья.

XXV. ПРИЗЫВ

Покончить с собою, насильственно прервать свою жизнь — вовсе нетрудно, когда эта жизнь стала в тягость, когда чувствуется невыносимая, мучительная усталость, когда слабы нравственные силы. Минута отчаяния, минута самозабвения — все как в тумане, будто какая-то посторонняя, соблазняющая сила подталкивает руку… Один шаг, одно движение… Всего только одно, одно движение — и кончено!.. И уже назад нельзя!..