Изгнанник

— Николай, я тебя ищу по всему дому, maman приходила и просила позвать тебя… Она ждет тебя у себя в спальне.

— Хорошо, я иду! — сказал он.

Лицо его затуманилось, опять тоска сдавила его сердце, опять не хватало воздуха для дыхания! Он нервно вздрогнул и вышел из комнаты.

Мари подошла к столу и придвинула себе только что покинутое Николаем кресло.

Наташа подняла глаза, встретилась с ее пристальным взглядом. Она уже знала этот новый взгляд Мари, тихий, грустный, невыносимый. Она уже не раз терпела пытку под этим взглядом, и теперь ей стало так тяжело и неловко, что она невольно проговорила:

— Как ты странно смотришь, Мари?

Мари печально усмехнулась.

— Не знаю, что ты находишь странного… Я гляжу как всегда…

Но Наташа уже не могла остановиться. Каждый нерв болезненно трепетал в ней. В последнее время она немало работала над собою, она, по-видимому, решила самые мучительные вопросы. Она знала, что уничтожить в себе овладевшее ею чувство она не может, потому что это не в ее власти, но знала также, что никто и никогда больше, и прежде всего Николай, не заметят этого чувства. Она будет скрывать его ото всех и от себя самой… В чем же упрекнуть ее? В невольных мыслях, в невольных чувствах, неведомо откуда приходящих? Но разве можно упрекать человека, если он борется с этими мыслями и чувствами, если он не дает им бороть себя, если они не отражаются в его сознательных поступках?

Но вот Мари перед нею, глядит ей в глаза — и она не может выносить этого взгляда и чувствует себя виновной, преступной, униженной…

И хоть они обе молчат теперь, но она знает, почему-то наверное знает, что Мари сейчас заговорит… Что она скажет? Что может сказать она?..

Наташа вся похолодела, готовясь к этому неведомому, но неизбежному слову Мари. Она ждала его как рокового, смертельного удара.

Ее предчувствие оправдалось.

Мари уже поднялась с кресла, уже собиралась выйти из библиотеки — и вдруг вернулась и остановилась перед Наташей. Ее губы дрогнули, из глаз брызнули слезы и тихо, едва слышно она прорыдала:

— Так зачем же ты у меня отняла его!

— Как отняла? — растерянно крикнула Наташа, хватаясь за голову. — Как отняла?! Мари… Мари… Боже мой! Да неужели я когда-нибудь могла думать об этом? Разве я знаю, как все это сделалось со мною?..

— Если бы он ничего не заметил с твоей стороны… — начала Мари, но рыдания душили ее, и она не могла договорить.

Наташа безумно глядела на нее своими широко раскрытыми померкнувшими глазами. И несколько мгновений стояли они так друг перед другом, без слов, без мыслей, с одним давящим сознанием своего безвыходного горя.

И что же бы они могли еще сказать? Они, во всяком случае, не в силах были ни судить, ни понять друг друга…

Мари первая очнулась. Она подавила рыдания, быстро вытерла глаза, будто стыдясь своей слабости и, слабо махнув рукою, вышла из библиотеки…

Когда Николай вошел к матери, она встретила его даже гораздо нежнее, чем обыкновенно, и серьезным тоном передала ему о своем разговоре с графиней Натасовой.

Он даже сначала не нашел в себе силы ответить ей что-либо. Она продолжала:

— Понимаешь, мой друг, что я должна была, несмотря на то, как все это мне ни тяжело, предупредить тебя… Да и, наконец, если ты уже говорил с графиней — можешь поговорить и со мною… Я только боюсь за вас, но ничего не знаю, и совсем не хотела бы в это вмешиваться… Это вовсе не мое дело. Я не разбираю, какие такие у Мари основания… Но согласись, Nikolas, что ты прежде всего обязан ее успокоить… Иначе чем же это кончится? Что будут говорить? Если ты ни себя и никого из нас не жалеешь, так пожалей хоть Наташу… Ведь, главным образом, все это на нее обрушится…

— Господи, — простонал Николай, — что обрушится? Что будут говорить? Неужели вы в самом деле думаете…

— Я говорю тебе, я ничего не думаю и не хочу думать, вы не дети, и я вам не судья… Но только я прошу тебя… Я, наконец, тебя умоляю, ради всего — будьте осторожны. Я вот ничего не заметила, а замечают другие.

— Maman! — глухим голосом сказал Николай. — В моем обращении с Наташей никто и никогда не мог бы заметить ничего, кроме родственных отношений… Но теперь нечего говорить об этом — я вижу, что мне остается одно — уехать как можно скорее… И я это сделаю…

Катерина Михайловна испугалась. Уехать — значит, отставка, и именно тогда, когда начинается блестящая карьера. Она уже знала об успехах Николая, и еще не далее как накануне одна из ее светских приятельниц поздравляла ее и сулила Николаю в близком будущем очень видное служебное положение. И слова эти были вовсе не желание сказать что-нибудь приятное матери о сыне. Катерина Михайловна знала, что если ее «bo

— Совсем не то! — горячо заговорила она. — Боже тебя избави уезжать — ты этим ничего не исправишь и только погубишь свою будущность! Оставайся, но только будь благоразумен и подумай хорошенько… Да что тут говорить! Я вовсе не хочу тебя раздражать. Я не прошу у тебя никаких признаний… Нравоучений тебе тоже не намерена читать, да ты ведь не стал бы меня и слушать — я тебя знаю. Делайте что хотите, но только будьте осторожны, чтобы не к чему было придраться… А Мари ты успокой и Наташе объясни, что пуще всего она должна стараться поддерживать с нею добрые отношения. Конечно, теперь это трудно, но умная женщина всегда сумеет… Да, друг мой, что делать! Теперь ты видишь сам, как я была права, не одобряя твоего раннего брака! А того, что сделано, не воротишь… Mais en tout cas il faut sauver les apparence!..

Николай весь дрожал, вслушиваясь в слова матери. Наконец он не выдержал:

— Что вы такое говорите? Я ничего не понимаю!..

Катерина Михайловна не смутилась.

— Это твое дело, захочешь — поймешь. И все теперь, все зависит от вас, и больше, знай раз навсегда, я с тобой ни о чем таком говорить не стану… И вида не подам. Но если вы не боитесь скандала и прямо на него идете — этого я не потреплю.

Николай взглянул на мать с ужасом и едва удержался от взрыва негодования.

— Как можете вы так говорить со мною и давать мне такие советы? — наконец произнес он. — Завтра же я подаю в отставку…

— Опомнись! — воскликнула Катерина Михайловна, совсем уже испуганная выражением лица Николая. — Я думала, что ты все же хоть немного да благоразумен, mais je vois — tu perds complaitement la tête!.. Советую прийти в себя — тогда, может быть, и сообразишь, что только благодарен мне должен быть за то, что я так говорю с тобою, — другая мать, на моем месте, не так бы говорила…

— Да, не так!.. — прошептал он и поспешил скорее от нее…

Он шел, не замечая, куда идет, и очнулся только в библиотеке. Он увидел перед собою бледное лицо Наташи с лихорадочно блестевшими глазами.

— Наташа, — сказал он унылым, но твердым голосом, — наконец я решил то, что давно уже должен был решить: я уезжаю…

Она подняла на него глаза, он не мог вынести этого мучительного взгляда и опустил голову.

— Куда же ты уедешь?

— Куда? Я почем знаю… Да разве это не все равно?

— Нет… Нет, это не то, и я совсем не то хотела спросить тебя… Николай, слушай…

Она подошла к нему.

— Слушай… Поклянись мне, что если ты уедешь, если тебе станет очень тяжело, ты все же никогда, никогда не покончишь с жизнью…

Он вздрогнул. Каким образом мысль о самоубийстве, вставшая вдруг теперь, вот сейчас перед ним, стала ей известна?

А она повторяла:

— Поклянись мне, что ты не убьешь себя… Поклянись!..

Они не слышали, как дверь в библиотеку отворилась, и не заметили, что в то время как она произносила последние слова, рядом с ними был Сергей.

XXII. БЕЗ ВЫХОДА

В эти четыре дня, с приезда в Петербург, между Сергеем и Николаем буквально не было произнесено ни слова, они даже ни разу и не находились вместе. Впрочем, и никто не видал Сергея. Он уезжал утром и возвращался среди ночи. Он побывал у всех своих старых приятелей, очутился в прежнем офицерском кружке и убивал время за картами, в попойках, в посещениях тех неведомых полиции мест, куда можно входить только с очень туго набитым карманом и «с особенной рекомендацией». Сергею такая рекомендация оказывалась излишней — он издавна был везде своим человеком.