Изгнанник

Его раздражение вдруг стихло. Он взглянул на графиню почти умоляющим взглядом.

Она незла, быть может, она поймет…

— Если будут, что говорить — будут клеветать! — сказал он.

— Будто бы! — протянула графиня, и от тона этих слов, насмешливого и презрительного, кровь снова бросилась ему в голову.

Не будучи в силах владеть собою — он встал и пошел к двери.

Но графиня его удержала. Она заметила, что сделала ошибку, что только раздражила его и ничего не добилась.

Она заговорила совсем иным тоном:

— Успокойтесь, Nikolas, ну извините, я погорячилась, может быть, что-нибудь сказала не так… Но пойми — ведь дороже, ближе Мари у меня никого нет! Я не могу быть хладнокровна, когда дело касается ее счастья… Ну, успокойся же, извини. Поговорим спокойно.

— Если вы меня позвали, чтобы оскорблять, то я вам скажу: это недостойно вас…

— Я не хочу оскорблять тебя… Послушай, ведь ты знаешь — я тебя полюбила как родного. Я всегда соединяла тебя в моих мыслях и в моем сердце с Мари. Я всегда верила, что ты истинно благородный человек. Скажи мне прямо, дай мне честное слово, что у тебя нет ничего с Nathalie… что ваши отношения — просто дружеские, родственные отношения… Дай мне честное слово — и я тебе поверю.

Она взяла и крепко сжимала его руку и ловила его взгляд. И она увидела, как он побледнел, как жестокое страдание изобразилось на лице его.

Несколько секунд он не мог выговорить ни слова, наконец произнес:

— Между мною и Nathalie нет и не может быть ничего такого, за что нам пришлось бы краснеть. Nathalie… да ведь вы ее знаете… она неспособна ни на что дурное, и Мари может быть совершенно спокойна. Вы, наконец, сами должны понять, что то, в чем вы теперь решились меня подозревать, немыслимо… невозможно!.. И в этом я вам даю честное слово…

— Хорошо, я тебе верю! — сказала графиня. — Но ведь не могла же Мари все это выдумать, ведь есть что-нибудь?

У него опять затуманилась голова, опять тоска подступала к сердцу и он горячо проговорил:

— Вы непременно хотите заглянуть в мою душу!.. Вы в ней найдете мучительное, невольное чувство — и больше ничего…

Графиня всей душой оскорбилась за племянницу.

— Ну, мой милый, это попросту значит, что жена надоела, не подходит… а вот другая — подходит… Мари бедная была и хороша, и мила, и прелестна… теперь она сделалась никуда не годной, теперь другая стала и мила, и прелестна!..

— Да, конечно, если бы мне досталась такая жена, — я был бы самым счастливым человеком!.. Но она мне не жена, а сестра и останется навсегда сестрою!

У графини опустились руки.

— А что же будет дальше? — спросила она.

— Не знаю… ничего не будет… все то же…

В его голосе она расслышала столько безнадежности, столько муки, что не будь дело в Мари, она, наверное, его пожалела бы. Но теперь у нее не могло быть жалости к Николаю.

— Я больше ничего не мог сказать вам, а то, что сказал, могу повторить перед всеми… Я думал, что в мою внутреннюю жизнь никто не вмешается… Я думал сам, наедине с собою, пережить ее, никого не оскорбляя… Вы заставили меня говорить — и я скажу вам все. Очень серьезные дела удерживают меня на некоторое время в Петербурге. Закончив их, я думал уехать на некоторое время, конечно, один… Я, может быть, вернулся бы, победив себя… Вы и Мари, очевидно, желаете иного, хотя я, собственно, не понимаю, чего вы желаете, я чувствую, что так будет хуже… Извините, я не могу больше говорить! — прибавил он.

У него мутилось перед глазами.

Он поспешно простился с графиней и вышел, даже не слыша того, что она ему говорила.

Оставшись одна, она крепко задумалась.

«Вот какой он! Вот какой он! — повторяла она про себя. — Кто бы мог думать? А я была в нем так уверена… Теперь ведь и меня обвинять станут — я устроила свадьбу… Да кто же их знает — все они таковы, все! На кого положиться можно?»

Графиня волновалась все больше и больше.

«Надо полагать, что ничего нет… Он так сказал, дал слово, но ведь довольно и того признания, что он сделал… Ведь сам так и говорит, жена никуда не годна, с ней несчастье, а жена брата прелестна, сокровище — и с ней было бы счастье! Господи! Да что ж это такое?!»

Графиня даже стукнула своим маленьким кулаком по столу.

Она не вспоминала, что давно-давно, в ее молодые годы, она полюбила, и кого же? — женатого человека. Она была воспитана в строгих правилах, знала себе цену и была горда. Никто не мог ее никогда обвинить в лишнем слове, в лишнем жесте. Как же могло с ней случиться такое? Она не знала, знала только, что любит со всею силою, на какую была способна.

Эта любовь принесла ей много горя, в несколько месяцев она так вообще изменилась, что родные стали бояться за нее. Но она решилась победить свое сердце, она уже начала мало-помалу находить утешение в сознании исполненного долга…

И вдруг она узнала, что ее тайна, которую она, казалось, так искусно ото всех скрывала, сделалась городскою новостью. Она видела двусмысленные взгляды, слышала грубые намеки, наконец убедилась, что на нее клевещут, что в нее бросают грязью. И кто же бросал? Главным образом те, за которыми было много грехов и много действительной грязи, прикрытой соблюдением условных приличий.

В ней поднялось негодование, и вместе с этим уже начавшее было успокаиваться и замирать чувство вспыхнуло. В болезненном припадке страсти и раздражения она написала любимому человеку, с которым решилась было никогда не встречаться. Только благодаря случайности это письмо не попало ему в руки, только случайность спасла ее от такого шага, который бы, вероятно, испортил всю жизнь ее…

Но графиня теперь не вспоминала ничего этого. Она решила, что должна заступиться за Мари, думала, что надо кому-то открыть глаза и что можно устроить.

Не откладывая, на следующий же день, она поехала к Катерине Михайловне.

XIX. ЕЩЕ НОВЫЙ ВЗГЛЯД

Катерина Михайловна выслушала графиню с большим вниманием, но только вовсе не показалась ей возмущенной.

Графиня думала, что, открывая глаза матери, она приведет ее в ужас и отчаяние, а потому даже всячески старалась ее подготовить и, вообще, говорила осторожно.

Спокойствие Катерины Михайловны ее просто сразило.

— Вы так принимаете, chère amie, как будто я вам рассказала какую-нибудь светскую сплетню?

— Так оно почти и есть! — ответила Катерина Михайловна. — Мари все это пригрезилось.

Она хотела сказать, что пригрезилось это Мари от зависти к Наташе, но удержалась и только прибавила:

— Да, пригрезилось от ревности!

Тогда графиня, приберегшая к концу главное доказательство, передала ей слово в слово весь свой разговор с Николаем и, надо ей отдать справедливость, передала искусно, со всеми оттенками.

Катерина Михайловна стала серьезна.

— Что же вы после этого скажете? Ведь я не уверяю, что между ними есть что-нибудь такое. Пока Бог милостив — и я верю честному слову вашего сына. Только ведь вы сами понимаете, какая это опасная игра…

— Да, да! — задумчиво проговорила Катерина Михайловна. — Вы мне принесли дурную новость… И как же это я ничего не замечала? Да, впрочем, и не могло мне прийти на ум… А если подумать хорошенько, то теперь мне объясняется многое, что казалось странным… Да, да… Они фантазеры, оба экзальтируются, только, в сущности, нам нечего уж так тревожиться… Мало ли какой иногда вздор взбредет в голову, ведь это, как бы то ни было, игра взрослых детей. Позабавятся, помучаются — да и перестанут.

— А как же Мари? Вы о ней забываете! — воскликнула графиня.

Катерина Михайловна пожала плечами.

— Я нисколько не забываю о Мари, — сказала она, — и мне от всего сердца жаль ее, но чем же я могу тут помочь? Я даже не могу себе представить… как я могу вмешаться… ma foi… c'est une affaire… vous comprenez…

— Но ведь вы точно так же, как и я, знаете, что такое наш свет… Ведь если и нет ничего, так рады придумать все дурное, а уж если найдут основание… Ах, Боже мой, подумайте, подумайте только!..