Изгнанник

— Ничего, матушка, ничего, не в первый раз, — спокойно отвечал Порфирий Яковлевич, нахлобучивал свой картуз и выбирался на улицу.

И шагал он по лужам как какое-то страшное привидение, пугая запоздалых пешеходов.

Привычка вечно ходить пешком была в нем так велика, что с ним даже случился один маленький анекдот. Был он на свадьбе у знакомых, свадьба была веселая, ужин прекрасный, выпил тоже изрядно Порфирий Яковлевич и захмелел, да так захмелел, что лыка не вяжет… Что с ним делать? Как в таком виде пустить его к Андроньевскому? Выискалось два добрых человека, знакомых, у которых на всю ночь была нанята четырехместная карета, взялись они доставить домой Порфирия Яковлевича, усадили его в карету, повезли. Едут они, а Порфирий Яковлевич поднимает то одну ногу, то другую и изрядно толкает своих спутников.

— Порфирий Яковлевич, — спрашивают, — что вы такое делаете?

— Как что делаю? — отвечает он, едва ворочая языком.

— Что вы нас толкаете да ногами ворочаете?..

И так он продолжал идти в карете до самого дома…

Любимым развлечением Порфирия Яковлевича, кроме скрипки, которой неведомый виртуоз посвящал иногда часа три-четыре в день, было пребывание у Сухаревой башни в лавчонках букинистов. Он рылся там в книжном хламе и, найдя какую-нибудь книжку, казавшуюся ему интересной, по целым часам торговался, пока ему ее, наконец, не уступали за бесценок, иной раз за три копейки или пятак, чтобы только он отвязался.

«Ведь душу все вымотает — ну его к Богу!» — говорили про него букинисты.

Раз в году Порфирий Яковлевич разрешал себе огромную роскошь — он покупал «новые» книги, то есть скупал прошлогодние журналы. Навьюченный ими и несколько даже сгибаясь под драгоценной ношей, торжественно возвращался он к себе в берлогу и на несколько дней уходил в книги, читал запоем, пока все не прочитывал. А прочтет все — нападет на него грусть, жаль затраченных денег, и он начинает выгадывать, даже чай перестает пить, а если пьет, так без сахару, и ходит обедать к знакомым.

В обществе Порфирий Яковлевич был всегда мрачен, внимательно слушал, но говорил очень мало, а иногда просто ограничивался каким-то мычанием. Несмотря, однако, на его страшный и мрачный вид, на молчание, его присутствием обыкновенно не тяготились. Он умел молчать и стушевываться. Только с одной Капитолиной Ивановной он иной раз разговорится, и не видят они, как проходит время. Но случалось и так: просидит он у нее целый день, и закусит, и выпьет исправно, после обеда сядут они за преферансик, потом поужинают, он распрощается и зашагает к Андроньевскому. И только после его ухода Капитолина Ивановна спохватится:

«А ведь Порфирий-то Яковлевич нынче как есть ни одного слова не промолвил!»

V. АННА АЛЕКСЕЕВНА

Между «своими людьми» Капитолины Ивановны по древности и постоянству дружбы второе место принадлежало Анне Алексеевне Крапивиной. На вид Анна Алексеевна представляла из себя полную противоположность Капитолине Ивановне.

Это была старуха высокая, худая, с длинными руками и ногами, с лицом на редкость безобразным и вдобавок еще испещренным следами оспы. Но все же, если пристально вглядеться в это безобразное лицо, оно мало-помалу начинало нравиться, так как в нем было что-то успокаивающее, какая-то почтенность и добродушие.

Анна Алексеевна неизменно носила коричневое шерстяное платье, коротенькую черную тафтяную мантильку, а на голове черный тюлевый чепчик. Она была вдова, тоже почти не помнящая, когда потеряла мужа, на это, впрочем, она даже имела некоторое право, так как покойник не оставил ей как есть ничего на память о себе, ни гроша, и она должна была сама зарабатывать кусок хлеба.

И вот уже несколько десятков лет, как зарабатывала этот кусок хлеба, помогая новорожденным москвичам и москвичкам своего квартала вступать на жизненный путь по всем правилам повивального искусства. А искусство у Анны Алексеевны, как давным-давно уже было решено, оказывалось большое, до того большое, что, несмотря на ее непредставительную и безобразную наружность, ее приглашали не только в богатые купеческие дома, но и к знатным барам.

Правда, с годами ее деятельность стала гораздо ограниченнее. Теперь она была чересчур уже стара, и ее заменяли более молодыми и подвижными «привилегированными» особами. Но она не смущалась этим, так как успела скопить себе маленький запасец на старость. Она ничуть не обижалась, и хотя ее покидали, но она не покидала дома своих прежних пациентов и время от времени навещала их не в качестве официального лица, а как старый друг. Ее принимали, с ней не церемонились, не стеснялись, иногда ее просто не замечали.

Она зачастую приходила с черного хода в какой-нибудь большой богатый дом, тихонько, но спокойно и уверенно пробиралась в излюбленную, привычную для нее комнату, и если не встречала никого из домашних, то просила лакея или горничную доложить барыне, что вот, мол, пришла Анна Алексеевна.

— Да барыни нет дома, — говорили ей.

— Кто же дома у вас нынче?

— Барышня вот никак дома, только они, видно, заняты.

— И прекрасно, пусть барышня занимается… а я посижу, подожду, может, кто и подъедет…

И усаживалась Анна Алексеевна самым скромным образом где-нибудь в уголку, складывала на груди руки и застывала, в виде какого-то мифического существа, на полчаса, на час, а то хоть и на два.

Если в доме были дети — они непременно заглядывали в комнату, шушукались, изображая на своих лицах смесь любопытства, отвращения и страха — и исчезали. Анна Алексеевна их к себе не подзывала и не старалась вступать с ними в разговор. Она очень хорошо знала, что неблагодарные дети, с которыми она так искусно ладила и управлялась в первые дни их существования, вырастая, начинают ее бояться.

«Ну и Бог с ними, — думала она, — уж коли Господь такой рожей наказал, так тут ничего не поделаешь!.. А что же деточек смущать, если они за бабу-ягу меня принимают… Вырастут — поумнеют… Христос с ними!..»

Анна Алексеевна старалась даже не глядеть на них, будто боялась, что сглазит.

Наконец появлялась барышня.

— Ах, Анна Алексеевна, это вы здесь? А мамаши дома нет… Здравствуйте…

Барышня подавляла в себе некоторую невольную брезгливость к безобразной старухе и протягивала ей руку.

Анна Алексеевна медленно поднималась из своего уголка.

— Знаю-с, — говорила она, — что маменьки дома нет… вот и поджидаю, а вы, милая барышня, меня не стесняйтесь… В добром ли здоровьи все у вас?..

— Благодарю вас, Анна Алексеевна, все здоровы… Дядя Миша из Петербурга приехал… В четверг у нас бал будет…

Барышня, по привычке, объявляла все семейные новости, а Анна Алексеевна ее внимательно слушала и приговаривала:

— Так-с… так-с…

Сообщив новости, барышня забывала о присутствии Анны Алексеевны, уходила, приходила, а то, если ей бывало скучно, в свою очередь начинала расспрашивать Анну Алексеевну, что делается на свете.

Старуха удовлетворяла ее любопытство насколько считала это пригодным.

Наконец возвращалась барыня.

— А, это вы, Анна Алексеевна! Очень рада вас видеть… давно не заглядывали.

— Давненько, матушка, это точно, что давненько — вот и соскучилась… и думаю, дай зайду, погляжу, что там делается, а вас и дома нет… я вот тут и поджидала.

— Хорошо сделали, пойдемте ко мне… да оставайтесь у нас обедать.

— Покорно благодарю, матушка, покорно благодарю…

Анна Алексеевна располагалась как дома и после обеда возвращалась к себе, в свои маленькие и чистенькие две комнаты, где на каждом окошке стояло по две клетки с канарейками, убеждаясь, что ее запас сведений о делах житейских значительно прибавился. Она узнала всю подноготную — выдала мало, а получила много.

«Ишь ведь люди-то дурят! — думала она. — Посмотреть со стороны — тишь да гладь да Божья благодать, а копнешь… фу ты, пропасть — сору-то, сору-то сколько!..»

«Зайти разве к Капитолине Ивановне?» — спохватывалась она и повертывала к старому другу.