Изгнанник

— Хорошо! — сказал Борис Сергеевич. — Я и так в Москву собирался… Написали бы прямо, что надо мне самому ехать — я бы теперь уже там был… А так мы с вами, Кондрат Кузьмич, только время потеряли!..

— В таком деле, я вам докладывал, неделя-другая — невелика потеря… Уж извините, да и не знал ведь я, что вы в Москву собираетесь…

— Во всяком случае, вы хорошо сделали, что приехали, — поспешно сказал Борис Сергеевич, заметив, что несколько смутил Прыгунова, — вместе отправимся, веселье в дороге будет… Итак, решено, сегодня вы отдохнете здесь у меня, погуляете, а завтра и в путь! Так, что ли? Ладно?

— Да уж на что же ладнее! — отозвался Прыгунов.

Хозяин провел его в назначенную ему комнату, где он умылся и пообчистился, и затем за завтраком представил его домашним.

Сергей не прочь был для общего удовольствия немножко потешиться над этим странным гостем, но Кондрат Кузьмич сразу осадил его своей серьезностью и чувством собственного достоинства. Он нисколько не потерялся в этом обществе и оставался самим собою, то и дело прибегал к своей круглой табакерке, очень спокойно и с тактом поддерживал беседу.

После завтрака Борис Сергеевич пошел показывать ему парк, и к вечеру Прыгунов, очень довольный и Горбатовским, и оказанным ему приемом, говорил, что давно не проводил такого прекрасного дня.

Он говорил правду. Раздеваясь и ложась спать в царской, как он выражался про себя, комнате, он думал:

«Какая благодарь-то бывает на свете! Вот как живут люди — рай земной, да и только! Да и люди-то хорошие!..»

Ему нравился и хозяин, и молодые люди, и красивые дамы, и дети милые, нравилась даже и Катерина Михайловна, хотя она во весь день удостоила его всего двумя-тремя фразами.

«Важная и почтенная дама! — думал он про нее. — Счастливые люди — сто лет им жить, так и то умирать не надо — счастливые люди!..»

И очень бы изумился Кондрат Кузьмич, если бы ему сказали, что во всем этом доме самый счастливый человек, пожалуй, он, даже несмотря на тяжелую ношу постыдного и несправедливого обвинения, тяготевшего над ним. У него было спокойно на сердце, в прошедшем он не видел ни мучительных упреков совести, ни сознания неисправимых ошибок. А будущее являлось тихим бледным закатом будничного, трудового дня…

На следующее утро, ко всеобщему изумлению, Борис Сергеевич уехал с Прыгуновым. Он обещал вернуться недели через две, самое позднее через три. Он уезжал с большою тяжестью на сердце, и, прощаясь с Наташей, шепнул ей:

— Я был бы счастлив, если бы знал, что, вернувшись, найду тебя иною, чем оставляю, такой, какою увидел тебя в первый раз в Знаменском.

Она ничего ему не ответила, только крепко-крепко поцеловала.

В городе они застали Груню, привезенную еще накануне из Горбатовского, и взяли ее с собою. Отныне и она поручена была заботам того же Кондрата Кузьмича.

XXVIII. НАД БЕЗДНОЙ

По отъезде Бориса Сергеевича почти все в доме заметили большую пустоту и даже испытали тоскливое чувство. Бывают такие люди — они не шумят, не распоряжаются, не вмешиваются во все и во вся, не навязываются своими советами и предложениями; напротив, их почти не видно и не слышно, а между тем они наполняют весь дом своим присутствием. Такие люди приносят с собою что-то тихое, успокаивающее, примиряющее, и особенно, если в доме неладно, они являются благодетелями, в них все бессознательно ищут поддержку и находят ее. И все это делается так, само собою, никто даже не замечает этого, не вдумывается, откуда происходит такое целящее и устроящее жизненный порядок свойство человека. И когда этот человек далек, когда в нем нет нужды и когда без него идет все гладко, о нем, конечно, забывают, а вспоминая случайно, не ценят того невидимого, но великого добра, которое приносило его присутствие.

К числу подобных людей принадлежал и Борис Сергеевич. Пока он был тут, гроза, собиравшаяся в семье Горбатовых, все еще медлила разразиться — присутствие его отстраняло ее.

Но вот он уехал, и особенно Наташа почувствовала себя одинокой, без поддержки, предоставленной своим собственным силам, которые, она чувствовала, были слабы. С каждой минутой отсутствие дяди тяготило ее больше и больше.

Остальные на следующий же день уже стали не замечать образовавшейся по отъезде хозяина пустоты. Катерина Михайловна даже почувствовала себя гораздо лучше. Теперь она делалась полной хозяйкой, и ей казалось, что уже настало время исполнения ее заветных мечтаний…

Прошло несколько дней. От Бориса Сергеевича уже было получено письмо, заключавшее в себе некоторые распоряжения по дому и извещавшее, что его приезд несколько откладывается, так как ему придется съездить в Петербург. Письмо это было адресовано Сергею, пришло во время завтрака, его читали громко.

— В таком случае, верно, я увижусь с дядей в Петербурге, — сказал Николай.

— Это каким образом? — спросила Катерина Михайловна.

— Я думаю на днях ехать.

— Как! В Петербург? Зачем? — изумились все.

Только Наташа опустила глаза и ничего не сказала.

— Вот фантазия! — даже обиженным тоном произнесла Мари. — Вечно выдумает что-нибудь ни с чем не сообразное.

Николай пожал плечами.

— Отчего же несообразное? Если бы не было нужно, если бы не было дела, так не поехал бы.

— Да какие дела, я наверно знаю, что нет никаких и не может быть!.. Приехал на все лето и вдруг, ни с того ни с сего, уезжает, и, главное, когда же — жара ужасная… Еще вчера я от тетушки получила письмо, пишет, что в Петербурге просто задыхаются.

— А тем не менее я все же поеду, — сказал Николай таким тоном, после которого, как Мари давно уже и хорошо знала, что возражать ему и спорить было бесполезно.

Вдруг Мари как будто сообразила что-то, на апатичном лице ее промелькнуло даже волнение, ее губы нервно дрогнули.

— Впрочем, хорошо, пожалуй, и лучше, что ты едешь… уезжай! — сказала она.

Николай с изумлением взглянул на нее.

— Да, уезжай, — повторила она уже почти шепотом, наклоняясь к нему, — только ведь никуда ты от себя не уедешь… никуда!..

Он даже вздрогнул.

— Что это значит? — спросил он.

— Ничего, — ответила она и погрузилась в свою обычную неподвижность…

Николай весь день не мог забыть странной фразы жены и невольно смущался ею. Обмануться было нельзя. Это вовсе не было случайной фразой. Мари, очевидно, знала, что такое говорит и зачем говорит — иначе она не сказала бы шепотом… да и лицо у нее было, когда она говорила, совсем особенное — прежде у нее никогда не бывало такого лица! Только в это самое последнее время Николай стал замечать у нее новое и каждый раз смущавшее его выражение. Теперь он невольно сопоставлял и обдумывал поведение Мари с ним с тех пор, как он приехал в Знаменское.

«Она другая, совсем другая!» — решил он.

Он думал, что уже давно изучил ее. Да и изучать-то особенно было нечего. Она уже несколько лет как бы не существовала для него, являлась обычным, неизбежным обстоятельством, против которого возмущаться нельзя, которого отстранить невозможно, как какой-нибудь физический недостаток — сломанную руку или ногу, или потерянный глаз, или горб.

С некоторого времени, однако, ее существование, тут, рядом, возле, с ее правами не только на внешнюю сторону его жизни, но и на частицу внутренней, вдруг стало тяготить его, раздражать. Привычка и равнодушное, спокойное отношение к этому неизбежному злу вдруг каким-то образом порвались. И хотя он продолжал хорошо понимать, что «эта сломанная рука», что этот «горб» неизбежны, но не мог победить в себе тоски, негодования, все чаще и чаще возбуждаемых ими.

Было несколько дней в Знаменском, когда, несмотря на обуревавшие его чувства, ему тоскливо хотелось вернуться к Мари, найти в ней что-нибудь ему нужное, милое и заветное. Он искал, искал в ней всего этого, конечно, не находил и возмущался еще больше, и тосковал еще сильнее, задыхался в ее присутствии.

В самые последние дни, со времени знаменского пожара, в нем появилось относительно Мари еще новое чувство. Он не мог определить его, не знал, как оно называется, знал только одно, что оно растет в нем с каждым днем и начинает его окончательно замучивать. Это чувство был страх.