Изгнанник

— Этого не может быть, — заметил Борис Сергеевич, — если бы было так, то твоя мать наверно бы сгорела и уж во всяком бы случае проснулась от ожогов…

— Да, конечно, — проговорила Катерина Михайловна. — Нет, загорелось под кроватью, сразу из-под кровати шел дым и оттуда показалось пламя, это я отлично видела.

— Но ведь этого не может быть!

Останавливались на всяких предположениях и никак не могли решить вопроса.

Вдруг в павильон вбежал Володя с расстроенным лицом.

— Что такое? Что еще случилось? — обратились к нему все.

— Мне кажется, Груня сошла с ума! — проговорил он.

— Какая Груня?

— Как какая Груня? Бабушкина Груня, которую дядя Николай из окна вытащил… Я шел сюда от дома, вдруг она бежит… Я просто не узнал ее — такая она страшная… Говорит: «Я знаю, отчего дом сгорел, и хочу всем господам сказать это. А меня, говорит, к господам не пускают». И стала просить меня, чтобы ее пустить. Вот она тут за дверью — можно ей войти?

Но Груня уже не дожидалась, она распахнула дверь и остановилась у порога. Она, действительно, была неузнаваема. Вся растерзанная, с всклокоченными волосами, бледная, почти зеленая какая-то, с горящими глазами.

— Что же ты стала, Грунька? — строго обратилась к ней Катерина Михайловна. — Чего стоишь, дрянь? Благодари вот барина Николая Владимировича… Спасая тебя, сам чуть не умер… Стоишь ли ты этого, негодница?

Груня, казалось, не слышала ее слов. Она сделала несколько шагов вперед, остановилась и глухим голосом прошептала:

— Я сожгла дом…

— Что? Как? — послышалось со всех сторон.

Все обступили ее. Катерина Михайловна хотела что-то сказать, раскрыла рот, да так и осталась.

— Я сожгла дом! — уже громче повторила Груня.

— Да она, бедняжка, и то сошла с ума, — заметил Борис Сергеевич.

Груня между тем продолжала:

— Видит Бог, я говорю правду — я сожгла дом… сожгла… Теперь убейте меня… убейте!..

Она задрожала всем телом и упала на колени.

Володя кинулся к ней, глядел на нее испуганными глазами. Несколько секунд продолжалось общее молчание, все были поражены. Борис Сергеевич пришел в себя первый. Он подошел к Груне, поднял ее с колен и, держа ее за дрожащую, холодную руку, спросил:

— Если ты сожгла дом, так скажи — как это сделала?..

И она, стуча зубами и останавливаясь, чтобы перевести дыхание, все подробно рассказала.

— Зачем же ты подожгла? — спросил Борис Сергеевич.

— Для того, чтобы сжечь барыню Катерину Михайловну.

Володя громко рыдал, закрыв лицо руками. Невольный ужас изображался на всех лицах. Катерина Михайловна рванулась вперед, взвизгнула — еще один миг и, кажется, она задушила бы своими руками Груню. Но Борис Сергеевич заслонил собою девочку.

— Успокойся, Катрин, успокойся! — проговорил он. — Сядь…

Он почти силою взял ее за руки, подвел к креслу и усадил.

— Что же это такое? — металась она. — Да ведь это дьявол! Каково! Это она лежала под кроватью! Я заснула… она меня, сонную, подожгла!.. Что же это дьявол… да ее казнить… сейчас же на виселицу!.. Свяжите ее скорей… посадите на цепь… Она взбесилась, сейчас начнет на всех кидаться… Вот змееныша пригрела!..

И Катерина Михайловна, представив себе снова уже совсем ясно опасность, которой подвергалась, истерически зарыдала.

Дети подняли громкий плач.

— Боже мой! — проговорила Наташа и закрыла лицо руками.

Мари с изумлением разглядывала Груню. Она теперь только в первый раз обратила на нее внимание; до этого дня она ее не замечала.

Борис Сергеевич и Сергей взяли девочку и увели ее из павильона. Она послушно шла за ними, продолжая дрожать всем телом. Они отвели ее подальше, сели на скамью и, продолжая держать ее за руки, стали расспрашивать.

Но теперь она говорила с трудом, на некоторые вопросы их она просто молчала. Однако все же из немногих слов они поняла, в чем дело.

— Ах, maman! — невольно вырвалось у Сергея.

И весь красный, смущенный, он печально отвернулся в сторону, будто стыдно ему было взглянуть на дядю.

— Но что же нам теперь с нею делать? — наконец проговорил он.

— Я ее возьму, — сказал Борис Сергеевич и прибавил по-французски. — Конечно, на нее нельзя смотреть только как на преступницу. Ты видишь — она уже наказана… Это измученная, больная девочка и прежде всего надо постараться ее вылечить… Я берусь за нее.

— Хорошо, дядя. Конечно… Но maman, ведь она будет требовать…

— Я и это устрою…

Через час все уже уехали в Горбатовское. Николая перевозили всю дорогу шагом в покойном дормезе. За господами потянулось несколько возов с вещами, несколько человек необходимой прислуги.

Знаменское опустело. Народ мало-помалу стал расходиться с пожарища. Но до самой ночи шли стоны и плач в службах, которых, по счастью, не коснулось пламя, куда теперь перебралась вся дворня, обитавшая в большом доме.

Тут же находилась и Маланья. Она лежала, стонала и бредила. Несмотря на все усилия, она так и не вытащила своего сундучка из коморки, и сгорело все ее добро, все деньги, скопленные правдами и неправдами за целую жизнь.

На нее жалко было смотреть. Но никто ее не жалел, и к тому же у всякого была своя потеря.

XXIV. НА НОВОСЕЛЬЕ

Прошла неделя, и промелькнула она, как сон, так что никто ее не заметил.

А между тем в эту неделю уже совсем установился новый образ жизни, оказавшийся по душе всем, а главным образом хозяину Горбатовского. Теперь уж его не поражала пустынная и печальная тишина огромного дома, ему некуда рваться из этой тишины, вдобавок еще наполненной порою мучительными воспоминаниями. Теперь эти воспоминания отходили, забывались, уступали место шумной действительности.

Все новые обитатели Горбатовского удобно устроились, гораздо удобнее, чем в Знаменском.

Лето было из редких. Погода все время стояла прекрасная, и дети наслаждались в цветниках и парке.

Катерина Михайловна поместилась в своих прежних комнатах, и ей казалось даже, что вернулось прежнее время, а о прежних, давно схороненных людях она не думала и не горевала, она думала только о будущем.

Николай совсем почти поправился. Он уже выходил к обеду и завтраку, гулял в парке. Почти каждый день приезжал кто-нибудь из соседей выразить свое сочувствие и в то же время удовлетворить свое любопытство.

Но стоило пристально вглядеться во всех — и мало-помалу начинало оказываться, что далеко не все довольны и счастливы, что под этим правильным и почти даже гармоничным строем жизни, среди этой широкой семейной обстановки закипают какие-то темные силы, идет какая-то глухая борьба.

Довольных, действительно, оказывалось немного: только Катерина Михайловна, да француз Рибо, очень любивший всякую перемену, да дети, за исключением, однако, Володи. Володю сильно потрясла история с Груней. Он по целым дням думал о «преступнице». Сначала он пришел было в негодование, почувствовал к ней ужас и отвращение. Но затем мало-помалу все понял и простил ее, и стал жалеть.

Борису Сергеевичу по поводу Груни пришлось выдержать неприятное объяснение с Катериной Михайловной, которая настаивала на том, чтобы этого «дьявола» наказать примерным образом и затем отправить в тюрьму. Борис Сергеевич требовал, чтобы дело это было оставлено, и просил Катерину Михайловну продать или подарить ему Груню. Она выходила из себя.

— Как? Оставить безнаказанным этого змееныша? Да что же это такое будет? Ведь все эти хамы (она — бывшая изящная парижанка, еще так недавно думавшая, что совсем разучилась говорить по-русски, теперь как будто даже с особенною любовью употребляла это слово) — все эти хамы нас резать станут… Да что мудреного! И уж особенно если их освободят… тогда нам всем останется только ложиться и умирать… И ты же, Борис, потакаешь! Опомнись, мой друг… какой пример!.. Ведь у тебя у самого тысячи крестьян… Нельзя, нельзя, лучше и не проси меня!..

Но он стоял на своем и так как она находила, что раздражать его опасно, что, напротив, теперь надо всячески потакать ему и с ним ладить, то в конце концов, несмотря на все свое бешенство и кипевшую в ней досаду, подарила ему Груню.