Старый дом

Само собою разумеется, что со времени своей женитьбы он многократно изменял жене, даже ни разу не задав себе вопроса — имеет ли право поступать так. Он просто не считал нужным, ради своего нового семейного положения, изменять привычный образ жизни, в котором большую роль играли разнообразные любовные приключения.

Между прочим, еще будучи женихом Катрин, он случайно встретился с одной скромной молоденькой девушкой, приглянувшейся ему гораздо более невесты. Он нашел очень заманчивым одновременно вести два дела, обманул доверчивую девушку, соблазнил ее, оторвал от семьи и поселил в укромном домике на Васильевском острове.

Девушка эта любила его до безумия и, странное дело, она и ему, в свою очередь, не надоела так быстро, как другие. Он до сих пор, хотя и не так часто, как прежде, посещал домик на Васильевском острове, и в этом домике был теперь маленький ребенок, его сын. Но на ребенка он обращал мало внимания. Ему нужен был не «такой» ребенок, а «настоящий», законный сын.

Катрин дала ему сына — и это было хорошо, и так следовало.

Он пока еще не чувствовал ровно никакой нежности к маленькому Сереже, но в то же время был рад его существованию, относился к нему как к очень ценной вещи. Этот крошечный мальчик был продолжателем их старого рода и это, в его глазах, все же имело большое значение.

Когда Сереже случалось хворать, отец не мучился, не страдал нисколько, но немедленно же призывал самых лучших докторов, расспрашивал их, следил за ходом болезни ребенка. Мальчик был в сущности очень крепкий и здоровый, и вид его доставлял Владимиру приятное сознание, что продолжение рода Горбатовых обеспечено. Он не желал больше детей, но все же примирился с этой мыслью. Ему только хотелось, чтобы на этот раз это была дочь.

Он хорошо видел признаки некоторой интимности между женою и графом Щапским и не обращал на это особенного внимания, даже, пожалуй, протежировал такой интимности. Щапский был ему нужен, а Катрин, думал он, с ее холодностью, конечно, не увлечется; ведь это у нее только тщеславие, кокетство — и больше ничего. Он был почему-то уверен, что она, несмотря на полное отсутствие в ней каких бы то ни было нравственных понятий, неспособна на падение из гордости.

И вдруг ему приходится в ней так ошибиться! Он бы ей простил все, но тут оказываются последствия, а главное — скандал. Положим, скандал еще не распространился, его можно предупредить. Но нужно же было случиться такому несчастью, что все это стало известно Борису, то есть именно тому человеку, который не должен был знать этого… А все же нужно затушить это дело и по возможности все сгладить!..

Он убедил брата в том, что так нужно ради «стариков», и объявил ему, что сейчас же, не откладывая, поедет к Щапскому.

Борис только изумился его хладнокровию.

— Я не могу понять, — сказал он, — зачем тебе отправляться к этому человеку? Если мы так решили, то как же можешь ты с ним объясняться… и вдобавок у него в доме? Это унизительно!

— Унизительно? — проговорил Владимир. — Не думаю… смотря по тому, как я буду объясняться… и, мне кажется, унижен будет он, а не я…

— Владимир, я за тебя боюсь.

— Не бойся! Да вот что, я сначала поговорю с нею, а там будет видно…

Они подъехали к своему дому и расстались.

Владимир отправился к жене, а Борис поехал к Нине, чтобы хоть несколько отдохнуть от всех этих волнений и успокоить тех, кто, конечно, тревожился его отсутствием.

Владимир появился перед Катрин, ожидавшей уже этого объяснения с ним и хорошо к нему приготовившейся. Ей пришлось обедать одной и на вопросы, сделанные ею прислуге, она узнала, что Владимир Сергеевич и Борис Сергеевич куда-то вместе выехали. Она поняла, что это значит…

Муж застал ее очень тихой и печальной. Он не успел еще открыть рта, как она уже заговорила:

— Я не знаю, что мне делать, — говорила она. — Сегодня произошло у нас без тебя совсем для меня неожиданное… Я вижу, как я жестоко обманулась в твоем брате.

Затем она сплела ему целую историю, из которой Борис выходил извергом, или, по меньшей мере, сумасшедшим. Она, по ее словам, давно заметила, что он ее ненавидит, и эта ненависть только еще усилилась с тех пор, как он стал женихом. Может быть, он догадался о том, до какой степени ей противна его невеста… Он влетел как безумный после визита Щапского, наделал ей самых ужасных дерзостей, обвинил ее в разврате, в измене мужу, в том, что ее будущий ребенок — смешно даже сказать — ребенок Щапского.

— Наконец, если бы я не убежала, он стал бы меня бить!.. Я была в таком ужасном состоянии!.. — так закончила она и принялась горько, но тихо плакать.

Потом опять заговорила:

— Никого нет… я думала, что я умру… и, во всяком случае, я теперь уверена, что это плохо кончится… Если бы ты знал, что я чувствовала! Но, видно, Бог все же сжалился надо мною… я жива, хотя и не знаю, что будет дальше… Я вот не могу подняться… я все так разбита… такая тяжесть!.. И одна… одна… некому помочь мне! Я бы поехала к матери, но она еще не вернулась из деревни… А ты… разве ты мой защитник? Я ждала тебя… и я уверена, что он уже Бог знает что рассказал тебе.

Она замолчала и продолжала горько и тихо плакать. Владимир подавил в себе злобу, подступившую к его сердцу, и только с изумлением глядел на нее.

— Да, конечно, он все сказал мне! Скрывать от меня такие вещи он не имел права…

— И ты, конечно, уже поверил? — сквозь слезы оскорбленного достоинства спросила она.

— Он никогда не лжет.

— Так, значит, — я… я лгу?

— Если бы вы даже и вообще не лгали, то все же в таком случае солгали бы непременно.

Катрин всплеснула руками и закатила глаза.

— О, Боже, за что же я так наказана? Да неужели я, действительно, до такой степени несчастна!..

Она совсем превратилась теперь в невинную страдалицу. Ее лицо приняло такое выражение, которое могло бы кого угодно растрогать.

— Владимир, — сказала она без тени раздражения, — я хорошо знаю свои недостатки, я взбалмошная и капризная… Между нами часто происходили неудовольствия…

— Я, кажется, никогда не вызывал их… — произнес он.

— Не вызывал! Но как же ты ко мне относился? Когда я выходила за тебя замуж, я так была уверена в любви твоей, я так тебя любила…

— Любила! — с презрительной улыбкой сказал он.

— Да, любила! Но ты скоро оттолкнул меня своей холодностью… Я убедилась, что ты меня не любишь… Я была возмущена… но жизнь учит со всеми примиряться… я примирилась и с этой ужасной для меня мыслью… Я никому никогда не жаловалась… Я думала: ну что же, я буду жить и без любви! — и о новом чувстве я никогда не думала. И я была уверена, что ты меня знаешь настолько, чтобы не подозревать меня…

— К сожалению, я, действительно, не подозревал до сегодня, но оказывается, что я плохо знал вас.

Она закусила губы, и ее лицо вдруг стало злым. Но это было только одно мгновение. Она продолжала все тем же трогательным тоном:

— Ревность — между нами — еще этого недоставало!.. Подозрение… и относительно кого же!.. Ведь ты сам не раз говорил мне, что я должна быть как можно любезнее с Щапским. Ты сам всегда звал его. Мне приятно его общество, он такой интересный, такой умный, так умеет рассказывать… Ведь ты все это знаешь… Да подумай же: ну хорошо, ты можешь не любить меня, презирать меня; но ты должен же мне верить… я тебе не изменяла, я не могу этого, я, наконец, слишком дорожу собой!..

— Прекратим эту комедию! — сказал Владимир. — Нельзя так тянуть, потому что даже и моему терпению, моему спокойствию есть предел! Все ясно… объясняться нам нечего! Нам нужно решить серьезные вопросы. Я пришел для того, чтобы сказать вам, что ради моих родителей хотел бы избежать скандала и огласки…

Он не заметил, по обыкновению совсем почти закрыв свои глаза, как она вдруг при этих словах его хитро и презрительно усмехнулась.

— Я не хочу огласки, — продолжал он, — но я заранее должен объявить вам, что ни под каким видом, ни за что в мире не дам своего имени этому ребенку. Устраивайте это как знаете, вам есть время подумать… Вы можете уехать за границу и ребенка отдать кому-нибудь на воспитание, объявив здесь, что он умер. Все это можно устроить, все можно скрыть… Ответьте мне скорее и раз и навсегда, потому что я не хочу больше говорить с вами, — согласны вы или нет?