Страница 75 из 99
Ей становилось все и яснее, до какой степени она полюбила Нину. В ее рассеянной и пустой жизни явился серьезный интерес. Эта жизнь, от которой она никак не могла освободиться, в которую она незаметно втянулась, все же порою ее тяготила, и она рада была найти новый смысл своего существования. Ей дорого было сознать, что есть существо, которому она нужна. И вот Нина от нее уходит теперь, она больше уже не нужна Нине. Она сдает ее в надежные руки, хорошие руки, она счастлива ее счастьем… Но с чем она теперь останется? В последнее время, выехавши куда-нибудь одна, она не раз неожиданно и невольно поднималась ранее обыкновенного и спешила домой. Она знала, что ее там встретит приветливый взгляд Нины, что будет с кем потолковать по душе, поговорит так, как она, конечно, почти никогда не говорила ни с кем…
А теперь Нина уходит и не к кому уже ей будет возвращаться. Вся обстановка ее жизни показалась ей вдруг такой томительной, скучной — ни души живой!.. А ведь приходит старость!.. Вот временами чувствуется утомление, тяжесть, чего прежде не бывало. Да, придет старость, и она — одна, одна, у нее не будет даже, как у ее матери, какой-нибудь Пелагеи Петровны… Но она, насколько это было в ее силах, сдавила в себе горькое чувство.
Татьяна Владимировна пришла, наконец, в себя и только тут увидела княгиню. Она крепко сжала ей руку и шепнула:
— Простите, дорогая!
Начался обычный, естественный в таких обстоятельствах разговор.
Татьяна Владимировна расспрашивала Нину об ее прошлом, об ее детстве, то есть о том, чего она еще не знала про ее прошлое и детство. Но Нина увидела, что она знает уже очень многое. Оказалось, что через Бориса они уже хорошо знакомы друг с другом… И княгине опять приходилось восхищаться Ниной и она ловила в глазах Татьяны Владимировны такое же восхищение.
Наконец в маленькую гостиную уже несколько изменившейся, но все еще довольно легкой походкой вошла Катрин. Что она сделала со своим лицом — неизвестно, но это лицо теперь было совсем иным, чем прежнее, всегдашнее, знакомое и княгине и Нине. Все это лицо, такое юное и с такими еще детскими чертами, дышало гордостью и чванством. Алые пухлые губки были сложены в самую презрительную мину. Татьяна Владимировна взглянула на нее, вспыхнула и отвернулась.
Между тем Катрин, не изменяя выражения своего лица, обратилась к Нине с самыми любезными фразами. Она заговорила с никогда не покидавшим ее апломбом. Но чем изысканнее, чем любезнее были ее фразы, тем большим презрением от нее веяло. Она давала понять, как только умеет это женщина, свое сознаваемое ею превосходство. Она, видимо, хотела совсем раздавить Нину этим превосходством и указать ей ее настоящее место. И ей действительно удалось, опять-таки без слов или, вернее, прикрываясь самыми любезными словами, очень вразумительно объяснить Нине:
«Ты втираешься в этот дом, но не воображай, что, нося имя, носимое также и мною, ты станешь мне равной! Знай, что ты останешься такими же ничтожным существом, какое ты есть…»
Но тут случилось нечто странное.
Вдруг Катрин стала как-то путаться, вдруг она стала понимать, что победа, казавшаяся ей такой легкой и неизбежной, ускользает из ее рук, что этот, хотя дерзкий, но бессильный враг не поддается. Эта бледная, нищая девчонка, это «привидение» не опускает перед нею глаз, не чувствует, видимо, себя приниженной, уничтоженной. Ее изумление росло с каждой минутой. На ее фразы Нина отвечала таким же отборными фразами и в то же время глядела на нее с большим достоинством и спокойствием, с некоторым любопытством, дерзким, возмутительно дерзким любопытством. Наконец Катрин прочла даже на губах Нины не то снисходительную, не то насмешливую улыбку.
«Да что же это — она ничего не понимает, что ли?!» — подумала она.
Но досада, бешенство, смущение, поднявшиеся в ней, ясно ей сказали, что — нет, что «привидение» все понимает, но не сдается, не боится ее, не смущается и даже, пожалуй, смеется над нею.
«А, так она еще и интриганка, низкая интриганка!» — бешено подумала Катрин и вдруг перестала владеть собою и, даже без извинений и объяснений, порывисто вышла из комнаты. Ее душила злоба, ей хотелось плакать, царапаться и она не знала, на кого накинуться. Она встретила Владимира, очевидно, идущего в маленькую гостиную.
— Ступайте, ступайте! — прошипела она ему. — Спешите рекомендоваться вашей belle soeur, попросите ее благосклонности!.. Я не могу… не могу выносить ее! — вдруг закричала она. — Она отвратительна, невозможна… Это позор!.. Ca n'a pas de nom!.. За что меня унижают? В какую семью я попала!
Владимир стиснул кулаки.
— Однако, — прошептал он, — вы не забывайтесь, не то ведь и моему терпению может быть конец…
Он поспешил от нее прочь. Ведь она способна сделать сцену на весь дом, эта грубая женщина, — а он пуще всего ненавидел всякие сцены и боялся их. Войдя в гостиную, он уже успел подавить в себе раздражение. Он казался веселым и милым. Его любезность не имела в себе ничего неестественного. Он подсел к Нине в свободной позе и стал обращаться к ней с тем милым оттенком фамильярности, который можно допустить относительно будущей близкой родственницы. Он с видимым любопытством в нее вглядывался.
«А ведь она с прошлой зимы поправилась и похорошела! — думал он. — Она уже не совсем „привидение“. И хороша, очень хороша! Какие глаза! Как сложена! Какие прекрасные руки!»
Он даже успел заметить на мгновение показавшуюся и скрывшуюся в шелковых оборках маленькую ножку Нины. Под конец в нем заговорило хорошо ему знакомое чувство зависти. Ему стало досадно, что вот у него жена хотя и хорошенькая, но не представляющая для него уже никакого интереса. А вот эта красивая девушка любит Бориса и будет принадлежать ему…
Он стал еще бесцеремоннее в нее вглядываться и оценивать ее физические достоинства. Нина это чувствовала и ей было неловко и обидно.
«Он разглядывает меня как какую-нибудь лошадь!» — подумала она.
Но в это время вошел только что вернувшийся домой Борис. Она вспыхнула и забыла все — и Катрин, и Владимира. Тоска и обида, начинавшие было невольно закрадываться в ее сердце, замерли. Она почувствовала себя сильной и к тому же имеющей надежную опору. Она благодарно взглянула на Татьяну Владимировну, на Бориса — и все лицо ее засветилось счастьем.
XVI. ЖРИЦА
Князь Еспер беседовал с Татариновой в ее мрачной гостиной, и, конечно, предметом их беседы была Нина. Князь Еспер своевременно известил Катерину Филипповну обо всем происшедшем и выходил из себя от того спокойствия, которое замечал в ней.
— Катерина Филипповна, воля ваша, вы все время, как есть все время поступали не так, как бы следовало!.. Что вы мне говорили перед моим отъездом в деревню? Вы говорили, что будете часто и много писать сестре Нине…
— Я так и начала! — своим тихим голосом ответила Татаринова. — Я написала ей очень большое и обстоятельное письмо… оно должно было на нее подействовать, открыть ей глаза, утвердить ее в вере, заставить ее начать борьбу с врагом, который овладел ею… Я ждала — она нескоро мне ответила. Наконец получаю письмо, ведь я вам его читала, вы сами увидели, что это письмо написано было только из приличия… Я писала ей опять и не получила ответа… Я не оскорбляюсь, вы знаете, что я никогда не оскорбляюсь, я не имею на это права… обидчивость — грех…
— Так зачем же вы не продолжали переписку? — перебил князь Еспер. — Не подействовало один раз — могло бы подействовать в другой.
— Не продолжала, потому что соображаю, как вы должны знать, свои действия с получаемыми мною откровениями.
Князь Еспер не удержался от нетерпеливого жеста.
— Откровения! — раздраженно воскликнул он. — Опять откровения!.. Что же, неужели вам приказано оставить ее в покое?
— Именно.
— Как? Оставить в покое, то есть не пытаться спасти погибающую душу? Подумайте, Катерина Филипповна, разве может быть такое откровение, разве Господь Бог, повелевающий положить душу свою за други своя, может требовать от нас таких действий? Ведь это человек утопает, а вы отвертываетесь и говорите: «так велит Христос»… Подумайте!