Страница 43 из 99
Все это ее мучило, томило, являлось какое-то противоречие. Она и стремилась к Татариновой, и в то же время что-то уже начинало ее оттуда отталкивать. Нередко она не появлялась в собрании, а иногда решалась поехать и обмануть княгиню только благодаря очень долгим и красноречивым настояниям князя Еспера. Князя Еспера она еще не подозревала ни в чем дурном, несмотря на отношение к нему княгини, несмотря на ее слова, ее предупреждения. Погруженная в свой фантастический мир, занятая своими мечтаниями, она не была наблюдательна и не подмечала в нем того, что подмечали иной раз даже воспитанницы генеральши, которые были и моложе ее, и менее опытны. Она считала до сих пор князя Еспера именно за очень искреннего человека, раскаявшегося грешника, который теперь каждой минутой своей жизни искупает свои заблуждения молитвой, внутренним очищением и делами благостыни. Она вручала ему все свои маленькие средства для раздачи бедным.
Но в самое последнее время, несмотря на то, что она горячо защищала его перед княгиней, в ней, еще бессознательно, но уже стало пробуждаться какое-то новое к нему чувство. Иногда ей было неприятно его присутствие — он как будто мешал ей, чем-то смущал ее, а чем — она не знала и старалась об этом не думать.
XXVI. ВРАГ СМУЩАЕТ
Нина никогда еще не чувствовала себя такой нервной, как в это последнее время. Тоска жизни, неудовлетворенность, которые ее так долго преследовали, но затихли в ней со времени ее знакомства с Татариновой и поступления в секту, теперь начали снова пробуждаться в душе ее. Она долго была горячо и искренно уверена, что завеса, скрывавшая перед нею «истинную» жизнь, по которой она томилась с детства, теперь разверзлась, свет истины осенил ее. Она твердо решилась следовать наставлению, преподанному ей неведомым голосом во время ее посвящения в секту. Это решение укрепили в ней своими мистическими беседами с одной стороны Татаринова и Пилецкий, а с другой стороны князь Еспер, которому пуще всего необходимо было, чтобы Нина всецело ушла в мистицизм, чтобы она жила исключительно фантастической жизнью, не допускала себя до увлечения земными мыслями и чувствами. Он неустанно следовал за нею, со страхом следил за ее выездами в свет, допытывался об ее впечатлениях в этом свете. Пока все шло хорошо. Нина уверяла его, что она чувствует себя в свете чужой, что никто ее не прельщает…
— Весь этот блеск, о котором так заботятся светские люди, — говорила она, — ведь это мишура — и больше ничего… Неужели же человек, узнавший свое истинное назначение, может им плениться!..
И она говорила такие выспренные фразы, так горячо и искренно, что князь Еспер в удовольствии потирал руки, и гримасы его, хотя плохо, но все же выражали душевное умиление. Однако одна неотвязная мысль не давала ему покою.
— А если появится какой-нибудь человек, ходящий во мраке, — пытливо спрашивал он, — если он заговорит вам о земной любви — что тогда?!
Нина тихо усмехалась.
— Я уже слышала не раз эти речи, и они не соблазняли меня даже тогда, когда я была далеко от познания истины, когда я еще не знала Катерину Филипповну и не была посвящена в тайну. А теперь, когда мне все стало ясно, неужели кто-нибудь может смутить меня?!
Князь Еспер подпрыгивал на кресле и впивался в Нину таким взглядом, который, наверное, смутил бы ее, если бы она его заметила. Но она была очень рассеянна и за взглядами своего мистического друга не следила. Вдруг однажды во время подобного разговора она задумалась и вздохнула. Князь Еспер насторожился.
— О чем вы вздыхаете? — испуганно спросил он.
— Я разве вздыхаю?! Я только подумала о том, что искушение все же может быть — большое, сильное искушение!.. Есть один человек, и если бы он явился, если бы заговорил со мною о земной любви… не знаю… не знаю, что бы я тогда стала делать…
Князь Еспер даже побледнел и начал уже совсем особенно гримасничать, что обыкновенно с ним случалось в минуты сильного волнения.
— Нина, — заикаясь, проговорил он, — возлюбленная сестра, вы меня смущаете! Что это такое вы говорите? И о ком говорите? Поведайте мне, кто этот человек, признайтесь мне как другу и брату… Ведь я брат ваш о Христе!.. Ведь мы идем одним путем, мы должны поддерживать друг друга… Я всю душу открыл перед вами…
Его голос принял сладкие, ласкающие ноты. Он схватил руку Нины и прижал ее к груди своей.
— Ведь я старик, — говорил он, — я мог бы вашим отцом быть… будьте же откровенны со мною!..
Он в первый раз признался перед нею в своей старости. До сих пор он, напротив, употреблял все меры для того, чтобы казаться ей очень не старым, бодрым и проворным. Со времени ее появления в доме он еще больше стал молодиться и франтить. Он несколько раз в день поднимался к себе в мезонин, чтобы опрыскивать духами усы и батистовые платочки, которыми имел обычай беспрестанно обмахиваться.
— Ведь я старик, — повторял он. — И я не побоялся признаться вам во всех прежних грехах моих. Не скрывайте же ничего и вы от меня, я, может быть, и помогу, а помочь вам способствовать вашему успокоению, достижению вами всяких духовных целей — это было бы моим счастьем!.. Нина, дорогая сестра и дочь!..
Он крепко, в несколько приемов и боязливо оглядываясь, стал целовать ее руку.
— Кто этот человек, которого вы страшитесь, который может быть опасен для вашего спасения?
— Мне нечего скрываться от вас, — вдруг доверчиво сказала Нина, — и я очень-очень благодарна вам за ваше ко мне отношение. Я скажу вам, кто этот человек…
И она рассказала ему свою детскую встречу с Борисом, свои до сих пор непозабытые и иногда возвращавшиеся мечтания. Он жадно, внимательно слушал; глаза его блестели и так и прыгали во все стороны, все лицо опять кривилось. Он представлял себя на месте этого неизвестного юноши, завидовал ему… Нина кончила свой рассказ и печально улыбнулась.
— Вот и все! — проговорила она. — Но ведь вы видите теперь, что мне опасаться нечего. Я даже не знаю его, кто он, не знаю даже его фамилию… Быть может, его давно уже нет на свете, и я свижусь с ним не здесь, а в ином мире…
— А между тем, — перебил князь Еспер, — ведь вы все же ждете с ним встречи… Все же вы почти уверены, что с ним встретитесь…
Нина покачала головою.
— Да, прежде ждала… прежде была уверена… а теперь… теперь я уже не жду этой встречи… ее не будет!..
— Почем знать! — задумчиво сказал князь Еспер.
Рассказ Нины его сильно встревожил. Несмотря на то что он вовсе не был таким мистиком, каким хотел казаться, все же он верил во многое, над чем смеялась его племянница — княгиня. А уж Нину он положительно считал существом особенным; ему казалось, что к ней нельзя применять общую мерку, с ней все может быть, чего никогда не бывает с другими… Он начал подробно ее расспрашивать о Борисе, об его наружности, о том, не говорил ли он, где живет в Москве, есть ли у него отец, мать, братья, сестры… Нина ничего этого не знала. Она не могла даже сказать, сколько ему было тогда лет.
— Послушайте, — говорила она, — да чего же мне, наконец, бояться, если бы даже он был жив и нам бы случилось встретиться? Ведь он бы и не узнал меня! Если жив, очень может быть, уже он женат, любит какую-нибудь женщину, а обо мне, наверное, давно и позабыл. Ведь я тогда была маленькая, несчастная девочка — и только…
— Ах, не думайте вы о нем, не думайте, Нина! — испуганно шептал князь Еспер. — Помните — вы должны быть свободны от всех земных уз… Вы невеста Христа! Не думайте же об этом Борисе, не унижайте себя…
— Я стараюсь не думать!
— И послушайте, дайте мне слово, дайте мне честное слово, если бы случилось вам с ним встретиться, дайте мне слово сейчас же сказать мне об этом…
— С удовольствием! Но не будет этой встречи… Теперь ее не нужно, я даже не хочу ее…
Но по выражению ее лица князь Еспер ясно видел, что она сама себя хочет обмануть, что она все еще мечтает об этой встрече. Нина была искренна. Она, действительно, гнала от себя прежние мысли. Она решила теперь, что не должна думать о человеке, что эти думы, мечты — греховны… Она мало-помалу начинала уходить в живую деятельность. С помощью князя Еспера она разыскивала бедные семьи, нередко сама навещала больных и несчастных, помогала им чем могла. Княгиня, конечно, ничего не имела против этого и даже прибавляла к незначительным средствам Нины немало и своих денег. А между тем тоска и недовольство возвращались и доводили ее подчас до полного отчаяния.