Старый дом

Если была хорошая погода, она, в таком настроении, любила убегать в сад. И ее видели там, по целым часам носящуюся всюду, иногда кружащуюся на одном месте и затем падавшую в траву в изнеможении. И долго так лежала она, глядя вверх, следя за движением облаков и отдаваясь самым странным и причудливым ощущениям. В таком положении она часто засыпала и возвращалась домой уже иной. Ее «одурение», как дядя называл эти странные припадки, проходили. Она снова превращалась в послушную, внимательную и любознательную девочку. Ее рассеянность пропадала, она жадно принималась за уроки и удивляла своими успехами. Дядя не раз решался строго внушать ей, выговаривать за лень, за это «одурение», но строгости хватало ненадолго. Она начинала глядеть на него такими жалкими, молящими глазами, что он не выдерживал.

— Да, скажи же мне, ради Бога, Нина, что это такое делается с тобою? Больна ты, что ли? Где у тебя болит? Что болит?

Нина качала головою.

— Ах, дядюшка, я не больна! Я не знаю, что со мною… Право, не знаю. Это никак нельзя рассказать, слов таких нет… Вы не поймете.

Она опускала голову, задумывалась. А он, боясь, что «одурение» снова, пожалуй, найдет на нее, переменял разговор, стараясь занять ее чем-нибудь, развеселить. Еще разве старуха няня могла бы помочь Нине; она знала все обстоятельства ее жизни, все пережитое и перечувствованное ею. Но эта няня, хоть и преданная и честная старуха, но совсем глупая, приносила ей только вред и не раз даже способствовала своими разговорами проявлению ее припадка. Старуха любила вспоминать прошлое, жалобным тоном напоминала Нине про маменьку, про нашествие французов, про доброго маленького барина, плащ которого до сих пор тщательно хранился Ниной.

— Вот, Ниночка, вот, милая ты моя, вырастешь ты скоро большая, встретишься с этим барином, а он тоже такой важный, большой, красавец будет — вот тебе и жених! Жених настоящий! Помяни мое слово — суженый он тебе! А суженого, добрые люди говорят, и конем не объедешь!..

Глаза Нины загорались от таких речей, и на нее нападало «одурение». Она отправлялась в свою комнату, доставала плащ Бориса, надевала его на себя, куталась в него, целовала его и мечтала. Иногда она доходила до того, что чувствовала присутствие Бориса, говорила с ним, даже почти его видела. И эти грезы не пропадали, и они оставались такими же яркими, неизменными, несмотря на то, что время шло, и Нина вырастала, развивалась.

Няня умерла. Дядя по зимам стал жить с Ниной в Москве. Прежнего уединения уже не было. В доме появлялись не родные (родных у них почти не было), а знакомые. У Нины явились подруги, устраивались вечеринки. Дядя старался веселить ее, заводил знакомства с хорошими молодыми людьми, которые могли к ней присвататься. Она была, несмотря на свою бледность, так хороша. Она держала себя всегда с таким достоинством, рассуждала обо всем скромно и благоразумно, была хорошо воспитана стараниями дяди и даже, что считалось одной из главных основ воспитания, выучилась хорошо говорить по-французски с помощью француженки, которую дядя пригласил к ней. Наконец, полагали, что у Нины очень порядочное приданое. И скоро стали появляться женихи. Но Нина всем отказывала.

Дядя иногда очень возмущался.

— Неужели и этот тебе не по нраву? — говорил он, когда узнавал, что она отклонила предложение какого-нибудь намеченного им человека. — Кого ты ждешь, матушка? Какого принца?! Я стар, я болен… с каждым годом чувствую, как слабость все более и более одолевает. Умру вот… на кого ты останешься?! Что будешь делать?! Сокрушаешь ты меня, Ниночка, своим привередничеством… Подумай, друг мой, жизнь ведь не шутка… То ли дело устроиться вовремя за хорошего человека…

Нина видела, что дядя огорчен, и, стараясь всячески его успокоить, старалась обезоружить его своими ласками.

— Потерпите, дядюшка, — говорила она. — Ведь вот сами сказали — жизнь не шутка! Выйдешь замуж, ошибешься, а тогда уж не вернешь, тогда-то пропала жизнь!

— Да ведь если таким манером рассуждать, друг мой, — перебивал ее дядя, — так и останешься старой девкой.

— Так что, и останусь — может, оно и лучше!..

— Эх! Да я вижу — и говорить-то с тобою не стоит, ничего не понимаешь…

— Может быть, и не понимаю, ведь я в этом не виновата.

Дядя волновался, сердился даже, но настаивать и неволить племянницу не хотел — сиротке Нине было в жизни счастье: она попадала всегда на хороших людей. Между тем Нина просто не могла и подумать о замужестве. Она продолжала ждать своего Бориса, оставалась верна своим грезам, которые нисколько не проходили. Вместе с этим она продолжала быть все такой же странной, не отдавалась веселостям, не наслаждалась жизнью. Иногда ей все надоедало, окружающие люди казались чужими, не имеющими с нею ничего общего. Она по целым дням не выходила из дома, читала или просто сидела, погруженная в мечтания. Иногда дядя замечал на ее глазах слезы.

— Господи, да о чем ты еще?! Чего тебе недостает? Сокрушаешь ты меня, право!

Он решал, что она, верно, нездорова, звал докторов. Нина подчинялась его настояниям, отвечала на все докторские вопросы. Доктора выслушивали ее легкие, сердце — и объявляли, что у нее нет ровно никакой болезни.

— Так отчего же она такая? Отчего она так бледна, задумывается, плачет, тревожится?

Доктора пожимали плечами.

— Отчего?! Ведь вот вы сами говорили, что она навидалась всяких ужасов в детстве — это даром не проходит. Иной раз с человеком на всю жизнь припадки делаются, падучая, истерика, а то и еще хуже… И против этого нет никаких средств… А так, вообще, она здорова, вам нечего тревожиться. Сложение у нее правильное, прекрасное. Вот выйдет замуж, дети будут, тогда, Бог даст, совсем поправится…

Вглядевшись в Нину, можно было сказать, что она находится в постоянном томительном ожидании. И она, действительно, ждала — но чего? Не одного Бориса, а еще и много другого. Она ждала разгадки жизни. Ей казалось, что до сих пор она не живет. Разве это жизнь — то, что ее окружает, эти ежедневные времяпрепровождения, эти люди, разговоры, удовольствия? Она не понимала, как это другие люди могут ограничиться этим и находить, что это и есть настоящая жизнь и что никакой другой жизни не надо.

Нет, это не жизнь. Она знала наверное, что есть другая. И эта другая жизнь иногда открывалась ей в ее мечтаниях, в тех странных ощущениях, которые она иногда испытывала. Ее манило к себе что-то большое, прекрасное, полное глубочайшего смысла. А в том, что ее окружало, не было никакого смысла. Она с детства любила молиться и теперь молилась еще больше, еще горячее. И среди молитвы на нее иной раз находило какое-то вдохновение, блаженный экстаз, во время которого та — другая — жизнь, которую она ждала, открывалась ей ясно.

В это время Нина познакомилась с Аннет Ручинской, и девушки сблизились очень скоро, найдя между собою много общего. Аннет была тоже нервная мечтательница, тоже все искала каких-то откровений, чего-то особенного. Она рассказывала Нине всякие чудесные истории из сфер предчувствий, видений и тому подобного. Она один раз даже стала уверять Нину, что сама, своими глазами, видела духов и что в детстве, она очень хорошо это помнила, умела летать.

— Летать?! — вдруг краснея, воскликнула Нина. — Аннет! Я никогда никому этого не говорила, но, знаешь, ведь я не только в детстве, но и теперь иногда могу летать!.. У нас в деревне в саду, я летаю!.. Право, летаю!.. Начинаю кружиться — и вдруг чувствую, как поднимаюсь с земли, несусь в воздухе, будто меня поддерживает что-то… все меняется, все уплывает… Мне кажется — я поднимаюсь на небо… Я вижу такой свет… свет!.. А в душе так сладко, так блаженно!..

— Ах, как я счастлива, что ты понимаешь это, что с тобою это бывает! — сказала Аннет. — Это великое счастье — иметь способность… возноситься!.. Ты знаешь, я прошлой зимой была в Петербурге… я познакомилась там с одной святой женщиной… У нее в доме собираются благочестивые люди и там они «возносятся»! Они вступают в общение со Христом… О, Нина! Я дала клятву никому не говорить этого, но ведь ты не выдашь, ты должна знать… ты должна сама быть с нами… присоединиться к нам…