Страница 8 из 20
Стоя посреди комнаты, мадам Массо переворачивает на все лады в кукольных своих пальчиках пакетик. Она ждет возвращения своей телохранительницы. Во всем, что требует какого-нибудь самостоятельного почина, она полагается на эту сильную девушку, костистую и полнокровную, которая умеет качать воду, пилить дрова, чистить трубы, натирать паркет, петь обедню, спорить со сборщиком налогов и даже при случае ловко свежевать кролика, вылущивая ему глаза кончиком ножа.
Мадемуазель Массо быстро вскрыла посылку. Но женщинам нужно еще добрых четверть часа, чтобы понять, что с ними произошло и что этот свинцовый тюбик, нежданно-негаданно ввалившийся в их существование, не что иное, как безобидный образчик зубной пасты, закатанный в проспект парфюмера.
Затем жизнь, на мгновение взбаламученная, вступает в прежнее свое течение: мать возвращается к вязке, дочь — к чижикам.
Ей теперь за тридцать. По весне смутная тревога то и дело манит ее к птичьей клетке; эта деятельная девушка может часами неподвижно глядеть на гнезда, где самки сидят на яйцах. Когда вылупятся птенцы, тайная ее радость — упрятать одного из них, еще тепленького, к себе под корсаж и приняться как ни в чем не бывало за работу. Раз она унесла одного с собой даже в церковь.
Каждый день — зимой в три часа, летом в пять — можно наблюдать, как она входит в храм. Она идет прямо к исповедальной будке и берет за занавеской свой фартук и косынку. Мадемуазель Верн к этому времени обычно уже там. Неторопливо, как две работницы, которые любят свое дело и стараются продлить удовольствие, подметают они каменный пол, обтирают скамьи, выравнивают ряды стульев, заправляют лампадку перед святыми дарами. Канун праздника для них уж праздник: в такие дни работа занимает все послеполуденное время. Надо начистить канделябры, сменить покров на престоле, просмотреть облачение, поставить в вазы зелень и цветы. Они устраиваются всегда так, чтобы работать бок о бок, и лопочут безостановочно, как две прачки; все новости дня просеиваются сквозь решето их назидательной строгости; но голос их так тих и однозвучен, будто они творят молитву; всякий раз, проходя перед дарохранительницей, они наскоро преклоняют колено: акт вежливости, заодно и почтительный и панибратский, ибо чувствуют они себя здесь по-семейному.
Мадемуазель Массо нехороша собой, но этого не знает. Грубые сочленения, лошадиная шея, густые брови, опухшие, словно ознобленные руки и, в довершение неприглядности, легкий черный пушок над уголками губ. За последние годы она часто ощущает какие-то огненные приливы к щекам; красные пятна появляются и исчезают на шее, на плечах, на руках; может быть, и на других частях тела. Она думала посоветоваться с врачом, но умерла бы скорее, чем разделась на глазах у мужчины: по многим причинам, из которых наименьшая — это состояние того, что надето у нее под платьем. Когда она меняет белье — в первое и третье воскресенье каждого месяца, — она открывает всегда дверцу зеркального шкафа, чтобы избежать нескромного соблазна посмотреться; она придерживает свою двухнедельную сорочку зубами и дает ей соскользнуть на пол только после того, как наденет на себя чистую.
Она удивилась бы, если бы ее спросили, счастлива ли она. Выражение ее лица — скорее беспокойное; бывают дни, когда странным одушевлением блестят ее глаза; а взгляд, которым она окидывает детей, часто исполнен чрезвычайной нежности.
Однажды летним вечером, возвращаясь от жены дорожного рабочего Фежю, которой она относила детские кофточки, она пошла по тропинке, берегом реки. Три мальчугана, выйдя из воды, ходили по траве на руках, ноги вилкой. Ей пришлось пройти между ними. Один из них, старший, был уже не ребенок…
Мадемуазель Массо была растревожена этим на долгие месяцы: перед сном ей невольно вспоминалась эта картина. Было это верных пять или шесть лет тому назад, и с тех пор она ни разу не ходила больше по тропинке.
XII. Огородники Лутры и «фриц»
Лутры живут на краю болота. У них всегда немного прохладнее, чем у соседей. Дом огородника затейлив, хорошо обихожен: это «фриц» по воскресеньям чинит крышу, перекрашивает ставни и мастерит крошечные, пестро размалеванные мельнички, которые при малейшем ветерке вертятся на всех заборных столбах.
Жуаньо отворяет калитку:
— Здравствуй, паренек!
Под навесом мальчик, усевшись промеж уставленных штабелями корзин, чинит их лозняком.
Он выходит на солнышко и, нагнувшись чтобы погладить спаниелей, зовет свежим голосом:
— Мама!
От загара, придающего родниковую ясность его взгляду, светлые пряди курчавых волос кажутся почти белыми.
— Заходите в залу, мосье Жуаньо, — говорит мадам Лутр, показываясь на пороге. — А мужики как раз хотели с вами потолковать. Сходи за ними, Эрик!
Легким прыжком перескакивает подросток через забор и убегает.
Разбитый на маленькие прямоугольники, вправленные в сверкающую на солнце воду, огород тянется до самого болота: виднеются рядышком два туловища в белых рубахах; мальчик, чтобы добраться до них, скачет напропалую через колпаки над дынями, похожие на выстроившиеся в ряд кровососные банки.
До войны Лутры были бездетной супружеской четой, скотоводами, с трудом растившими коров и сбывавшими в деревне молоко. Жена получила в наследство этот самый дом в развалинах и несколько гектаров лугов, погрязших в иле.
Началась война. В первые же недели Лутр попал в плен. Мадам Лутр пришлось выпутываться. Скот продавался хорошо. Она увеличила число голов. В помощь себе она истребовала пленного немца.
«Фриц» всю молодость провел в Баварии, на службе у огородника. Мастер на все руки, работяга, он сразу разглядел, какую выгоду можно извлечь из этих заболоченных рытвин. Вызывая насмешки соседей, он прокопал канавы, заложил дренажные трубы, осушил почву и, пользуясь склонами, наладил целую систему орошения при помощи лопаточных шлюзиков собственного изобретения. Мадам Лутр работала с ним за мужчину. В два года топкие луга были превращены в плодородные земли, и мадам Лутр, жадная до наживы, нашла способ приступить к небольшой огородной их эксплуатации.
Деревня перестала смеяться: враждебная, завистливая, она наблюдала, как преуспевает их предприятие, и мстила пересудами насчет парочки. Рождение ребенка довершило скандал. Ждали со злорадным раздражением конца войны и возвращения мужа, известного свирепым нравом. По заключении перемирия всеобщее изумление: наглячка не уволила «фрица»!
И как-то однажды прибыл Лутр — без предупреждения. Но пятьдесят два месяца концентрационного лагеря обратили тупоумного грубияна в хилого и ленивого выздоравливающего, который только и мечтал, что наесться досыта да понежиться. Он застал жену располневшей, разбогатевшей, дом перестроенным, стол изобильным, торговлю уже процветающей; а в ивовой люльке, сплетенной «фрицем», благополучно рожденного, готового малыша. Совсем одурев, он смотрел на все это без гнева: под низким своим лбом он взвешивал все «против», а главным образом все «за».
— Не будь тряпкой, — сказала ему жена, — если хочешь себе пользы, работай с нами. «Фриц» тебя научит.
Лутр ничего не ответил, но после нескольких дней отдыха, укрощенный, принялся за учебу.
В сущности, дело ведет жена. Счет в банке остался на ее имя. Когда она говорит о муже и о баварце, она, точно какой-нибудь капрал, называет их: «мои люди».
У них в доме, в каждой из двух спален по большой кровати. Мадам Лутр спит на одной, сын ее — на другой. Но никто так и не знает, который же из двух «людей» делит ложе с ребенком и всегда ли один и тот же.
— Освежитесь чуточку, мосье Жуаньо, — говорит мадам Лутр.
Ее крестьянское лицо спокойно, но жестковато. Она ставит на стол запотевший кувшин и наполняет три стакана пенистым напитком.
— Это «фриц» готовит, — говорит она, — из рябины, настоенной на меду.
Зала не похожа ни на одну из местных зал. Жуаньо никак не решается пускать сюда своих собак. Мебель, паркетный пол — светлые, под воск. Дневной свет просачивается сквозь пеньковые занавески. На окнах цветы в жардиньерках из разноцветной дранки. Несомненно, что и тут опять-таки не обошлось без «фрица».