Записки беспогонника

Погорев на кузнице, Козюличев не унывал. Отведя меня в сторону, он под страшной тайной мне поведал, что, работая на маленькой фабрике в Саксонии, он видел, где его хозяин перед бегством закопал золотые вещи, и брался их достать и привезти нам.

Я рассказал обо всем этом Пылаеву, тот непосредственно ответил: — Чем черт не шутит. — Однако записал имя и фамилию кладоискателя. А дня через три Козюличева с сухим пайком на 10 дней и с командировочным предписанием в кармане — «по особому заданию командования такой-то части…» за подписью майора Елисеева и с приложением печати — отбыл на запад.

Пропадал он не 10 дней, а 15, что делал за это время — неизвестно, вернулся без золота, но зато привез рыболовную сеть. Он клялся, что вместо клада обнаружил раскопанную яму, и, чтобы оправдаться, стащил где-то сеть, а сейчас, называя себя искусным рыболовом, предлагал послать его на Вислу — ловить рыбу, большую и маленькую, чуть ли не центнерами.

В третий раз я ему поверил. Дня через два он мне принес две щуки. А потом несколько дней подряд возвращался пьяный и без рыбы. Я понял: даже если и бывал у него улов, то весь шел куда-то на сторону. Я посадил Козюличева, поняв наконец, что он старается отвиливать от общих работ и водит меня за нос.

Тут пришел приказ — откомандировать несколько человек в распоряжение другой воинской части; я отобрал самых худших, в том числе и очковтирателя Козюличева. Больше ничего о нем не знаю.

Между тем настало время демобилизации следующих возрастов. Попадал под демобилизацию и я, но когда я попытался заикнуться, Пылаев на меня накричал и пожаловался Сопронюку. Тот меня отвел в сторону и долго мне втолковывал о важности доверенного мне задания, о непатриотичности желания, о том, что я приравнен к офицерскому званию; раза три он помянул Сталина и отпустил ни с чем.

Демобилизовалось у нас в роте народу немного, в том числе Литвиненко и Самородов. Никаких торжественных проводов не устраивали; просто вручили документы и все. Я поехал на вокзал провожать своих ближайших помощников. Правил лошадьми ротный повар Могильный. По дороге мы заехали в кавяренку, выпили на прощанье в последний раз вместе, на вокзале расцеловались и все. Возвращался я с тяжелым камнем на душе.

Рядом с нашими финскими домиками возводился целый городок таких же домиков. Как-то Пылаев мне признался, что роте в преддверии зимы жить в Праге неудобно, и приказал отправиться в Президиум Совета профсоюзов просить передать нам еще 15 домиков.

Я подумал, что Пылаеву самому бы следовало пойти вместе со мной по столь важному для всей роты делу. Но он потребовал, чтобы я шел один. Мне оставалось только подчиниться.

Прежде чем пойти, я решил посоветоваться с Павловским. Тот сказал, что всего домиков Финляндия подарила 40 штук, а заявлений от поляков, бездомных, отягощенных малыми детьми, подано несколько тысяч.

Однако я пошел, поговорил с тем профсоюзным боссом — ставленником Москвы, тот обещал помочь.

И через несколько дней дело было улажено. Штаб роты, 2-й взвод Пугачева, ротные придурки, медпункт переехали в 15 домиков. В Праге остался 3-й взвод Пурина, занимавшийся перезахоронением павших бойцов, остался конный двор и наши коровы, числом 5 штук.

Пылаев занял целый домик. В ожидании приезда жены и маленькой дочки он был озабочен отделкой домика получше.

И еще он был озабочен желанием скрыть от жены крупный скандал, который с ним произошел перед самым переездом.

Последней его ППЖ была тоненькая беленькая Наташа, которая еще шестнадцатилетней попала к нам в роту под Воронежем и, как говорила медсестра Чума, в числе других пронесла свою девичью честь до самой Варшавы. А тут она забеременела от Пылаева. Он хотел ее отправить потихоньку на родину. А она, когда однажды в роту приехал Сопронюк, подошла к нему и с истерическим плачем при всех стала кричать, как Пылаев ею овладел, и просила защиты. О чем говорили с глазу на глаз Сопронюк с Пылаевым — не знаю. Знаю только, что Пылаев вручил Наташе 1000 рублей и какие-то трофейные тряпки и отправил ее в Воронежскую область.

Как только рота переехала, я позвал к себе старшину Минакова, мы с ним выпили и поклялись в дружбе. Я сказал, что добровольно передаю ему свои хозяйственные работы. Если он захочет со мной посоветоваться о чем-либо, я всегда буду готов ему помочь. А сам я остаюсь командиром взвода и хочу пребывать только на этой должности.

До переезда роты столько у меня набралось обязанностей и забот, что я совсем забросил свою творческую работу над военной эпопеей. А кроме того, наползало уж очень много искушений, постоянно подходили ко мне поляки, просили то подводу, то лесоматериалы, то рабочие руки. Особенно меня тяготили ночные поездки раз в три дня за тележными колесами. Литвиненко и Самородов уехали, теперь ездили головы не столь осторожные, наоборот, отчаянные, и я чувствовал — кончатся эти грабежи крупным скандалом. И еще я решил прекратить пить. Ведь пил я ежедневно, нередко по два-три раза в день.

Словом, я поступил почти как император Карл V — добровольно отказался от власти, но в монахи не постригся. Однако, отказавшись от проведения различных махинаций, я лишил сам себя источника поступления бимбера.

И с того дня я пил только, когда угощали.

В первой же поездке попались молодцы. Минаков назначил ехать своих доверенных, уже совсем неопытных. А оказывается, чуть ли не два месяца польские zolnierzy (солдаты) пытались поймать наших «колесных воров», везде были расставлены посты, но мои подручные оставались неуловимыми. А этих новеньких поймали, избили и отобрали у них лошадей. Когда же их спросили, какой они части, они назвали Пылаева и Минакова, а я вышел сухим из воды.

Дело дошло до Варшавской комендатуры, да не районной, а самой главной, во главе которой стоял генерал. Пылаев и Минаков ездили туда. Они выручили и бойцов, и лошадей, но вернулись весьма смущенные. Что им говорили в комендатуре, чем стращали — не знаю. Но с того дня поездки за колесами прекратились.

А тут новый начальник снабжения ВСО капитан Чканников, сменивший Сергея Артемьевича, отца Виктора Эйранова, оказался вроде чистой метлы. Он нагрянул к нам в роту со своими агентами. Они переписали наших лошадей и коров и перевесили все наши продукты. А оставались у нас запасы, потому что в роте потихоньку занимались децзаготовками, то есть чего-то полякам строили, перевозили, сбывали лесоматериалы. Лучшие куски попадали Пылаеву и его холуям, но много и в общий котел, а часть оставалась в кладовой.

Лошади, коровы и продукты были оприходованы. Лошадей оставили, коров отобрали и увезли в ВСО, а когда наши отправились получать законный паек, им показали шиш: дескать, у вас же есть запасы, вот они кончатся, тогда приезжайте.

Помнится, уже позднее, в Белоруссии, капитан Чканников подставил Пылаеву ножку таким образом: был отправлен из роты в ВСО акт за многими подписями — постное масло прогоркло, в пишу не годится. Доверчивый Эйранов в таком случае начертал бы резолюцию «списать», и все было бы улажено. А Чканников тут же послал бумажку: «Немедленно пришлите испорченное масло, оно пригодится для подмазки противней в пекарне». А уже масло успели разделить между всеми подписавшими акт.

А тогда в Варшаве сели мы на бобах. Стали питаться строго по нормам, да еще тыловым. У меня хранились кое-какие свои запасы, а бойцы взвыли.

Как раз наступил праздник Октябрьской революции. Сопронюк издал приказ: просто пьяных не трогать, а уж если сильно буйствует, то тогда сажать. Да не с чего было напиваться. Только нам — командирам — выдали по 200 граммов спирту, а пир устроили относительно скромный. От имени Пылаева я позвал Павловского, но без жены. Он было обиделся, однако пошел один. А увидев, как хлопают спирт стаканами, как неистово пляшут, чуть не проламывая пол, как песни горланят, как девок щупают, он мне сказал, что не представляет свою Зосю в этой обстановке.

— Вы были как гунны, — ужасался он.

Демобилизовали наших девушек. Осталось их в роте не больше десяти. Хотели остаться две сестры Николаевы — Таня, бывшая ППЖ Самородова, и ее младшая сестра Маруся, почтовая цензура засекла письмо к ним от их матери, писавшей об аресте их отца, и обеих сестер по этой причине отправили силком на родину в Брянскую область. Уезжая, они обещали писать оставшимся подругам, но не писали. Неужели?..