Страница 142 из 153
Мне удалось добиться, что к нам и ко всем живущим в нашем дворе полякам было проведено электричество и водопровод. За это некоторые из соседей-поляков звали меня к себе на рюмочку бимберу, но, поскольку рюмочки эти объемом были не более 20 граммов, меня подобные встречи не так уж интересовали.
Помнится, во время этих хлопот произошел со мной один инцидент: отправился я в райкомхоз, разговаривали там со мной пожилые чиновники по-русски и для чего-то им понадобилась моя фамилия. Я назвал.
Чиновник опешил, спросил — не князь ли я?
Я подтвердил:
— Да!
Чиновник еще более опешил и воскликнул:
— И вы не в тюрьме?
Никак не укладывалось в его голове, что русский князь может оказаться в Советской Армии, да еще орденоносцем, да еще командиром, хотя и без погон. Словом, для поляков я являлся живым доказательством гуманности советского строя и лживости капиталистической пропаганды. А в результате свет и вода были к нам проведены чуть ли не на следующий день.
Между тем подготовка к демобилизации по всем воинским частям шла полным ходом. Подлежали демобилизации солдаты, сержанты и старшины старше 1905 года рождения. Следовательно, меня это не касалось. Проверялись списки, готовились документы. В числе других должен был демобилизоваться и наш парторг Ястреб.
Он неожиданно явился ко мне и сказал, что забирает от меня Самородова. Я было стал возражать. Он ответил, что таков приказ капитана, и воскликнул: «Забудьте о Самородове!»
На следующий день действительно ко мне пришла бумажка за подписью Пылаева — «Откомандировать Самородова!»
Самородов собрал свои манатки и уехал, сердечно со мной распрощавшись. А дня через два, к моей радости, он вернулся и сказал, что Ястреб уехал один.
Кажется, на следующий день явился ко мне Пылаев и во время застольной беседы, покатываясь от хохота, рассказал мне под строжайшим секретом такое, что я чуть не упал со стула от удивления. Распишу этот секрет по порядку.
Еще когда стало известно, что Виктор Эйранов в роту не вернется, Пылаев назначил его помощника Михальского командиром 4-го взвода, а взвод выполнял подсобные работы на строительстве «Памятника Освобождения» в Праге. Пугачев часто жаловался Пылаеву на тупость Михальского, но с последним считались, так как он был членом партии. Пылаев мне и раньше говорил, какой Михальский дурак, но снять его с должности не находил повода. А тут как раз подвернулась демобилизация, Ястреб уезжал, и Пылаев предложил кандидатуру Михальского в ротные парторги. Сопронюк дал согласие. Михальский был избран единогласно «ввиду его полной бестолковости», как мне в свое время сообщил на ухо обрадованный таким ходом дел Пылаев. 4-й взвод был расформирован. Ястреб стал сдавать дела. Вот тут и произошло то, от чего я чуть не упал со стула.
Оказывается, Самородов был нужен Ястребу, чтобы сопровождать его к месту постоянного жительства, помочь везти трофеи, или, точнее, один трофей-монстр: ковер в виде скатки двух метров высоты, 70 сантиметров в диаметре, неизвестной длины. Я видел этот грандиозный цилиндр весом кило на сотню.
Ястреб благополучно сдал партийные дела и подал Михальскому свой партбилет, чтобы сняться с учета.
И тут Михальский совершил то, что в течение двух лет не догадался сделать ни один бдительный партийный руководитель. Он сунул нос в партбилет Ястреба и прочел… другую фамилию. В чем дело? Ястреб признался, что был беспартийным, а чужой партбилет подобрал еще под Сталинградом.
Беспартийный парторг! При этом очень хороший, идейный, умный парторг. Но такого — ни в одном романе не было и не будет. Самозванец в течение двух лет зажигал энтузиазм, принимал в партию, славословил Сталина. Такое кощунство не лезло ни в какие ворота.
Михальскому приказали молчать. Ведь за это дело попало бы парторгу ВСО Проскурникову — мужу нашей медсестры Чумы, а он вместе с женой тоже демобилизовывался, и попало бы нашему замполиту майору Сопронюку.
Ястребу наскоро оформили демобилизационные документы и сказали: «Катись ко всем чертям!» Вот почему Самородов вернулся ко мне во взвод. Остается только неизвестным — каким образом Ястреб доставил к себе на родину трофейный ковер.
Разомлевший от бимбера Пылаев смеялся и над нашими партийными руководителями, и над уполномоченным Особого отдела старшим лейтенантом Черновым, который всюду рыскал, разыскивая шпионов и диверсантов, а в данном случае прошляпил.
В эти же дни ко мне явилась группа девушек из расформированного 4-го взвода, так как Пугачев категорически отказался принять их к себе во взвод.
Дня через два меня вызвали в комендатуру. Солдат, приехавший за мной, сказал, что комендант капитан — забыл его фамилию — очень на меня сердит.
Вообще-то с этим капитаном у меня были хотя и строго официальные, но хорошие отношения. Тогда в Варшаве существовало несколько комендатур в разных ее районах. Раза три я посылал туда плотников что-то оборудовать, один раз капитан мне помог достать доски, раза два он вызывал меня, когда мои бойцы и девчата шатались без дела по улицам Варшавы. В тот раз я шел ни жив ни мертв, опасаясь, что дознались о наших ночных похождениях за тележными колесами.
Оказывается, нет. Но произошло не менее ужасное: одна из моих девушек заразила триппером солдата комендатуры. Капитан на меня орал, грозил всякими карами. Кончилось тем, что с двумя его солдатами я вернулся к себе на Flory, 7, вызвал всех наших девушек во двор, построил их, и оба солдата, не сговариваясь, показали на Марусю из 4-го взвода.
Я приказал ее арестовать и посадить в каталажку. Был у меня такой тесный чуланчик, но почти всегда свободный.
После ужина я велел привести Марусю на допрос. О ней я и раньше слышал, что она была, как говорится, «слаба на передок», и мне предстояло дознаться, кто же в нашей роте пользовался ее слабостью.
Отправив конвойных, я положил перед собой на стол бумагу и карандаш и вперил в Марусю испытующий взгляд.
А была она прехорошенькой 18-летней девушкой с Полтавщины, тоненькой, нежной, точеной, вроде Офелии или Корделии.
— Признайся, кому ты в роте за последние две недели давала? — спросил я ее.
Она без всякого стеснения и колебания назвала человек шесть.
Я записал. Первым в списке стоял новоиспеченный парторг Михальский, далее шли: бухгалтер, кладовщик, сводник, два сапожника, словом, ротные придурки.
— Как тебе не стыдно! — воскликнул я.
— Так они же меня просят, — оправдывалась Маруся, глядя на меня своими черными, как вишни, невинными украинскими очами.
Я поступил с ней, не на йоту не отступая от инструкции по борьбе с венерическими болезнями. Ночь она просидела в каталажке. На следующее утро под конвоем двух особо доверенных девушек я отправил ее в роту с рапортом на имя капитана, с официальным письмом нашей медсестре Чуме и с приложением черного списка.
Как известно, триппер у мужчин распознается легко, так сказать визуально, а у женщин лишь путем анализа. Чуме через два дня предстояло демобилизоваться, но она начала действовать также по инструкции, притом со свойственной ей неугомонностью. Мне потом рассказывали, как она ворвалась в штаб роты и потребовала, чтобы все штабные работники расстегнули свои ширинки и показали ей то, что ее интересовало. Все исполнили ее приказ покорно. Не обнаружив ни у кого никаких внешних признаков болезни, Чума бросилась ловить парторга. Тот был глубоко возмущен и сказал, что подчиняться ей не будет. А тут Маруся подтвердила, что давала ему много раз. Не знаю, добилась ли Чума, чтобы парторг перед нею унизился, или нет. Марусю отправили в спецгоспиталь. А Михальский на следующий день помчался ко мне.
Когда был он помкомвзвода, притом не моего, а Виктора Эйранова, я мало обращал на него внимания, а теперь он стал для меня вроде начальства. Он начал мне говорить весьма заносчиво о подрыве его авторитета, о важности политработы, о несгибаемых большевиках, о великом Сталине. А я ему показал инструкцию, по которой действовал. Кончилось тем, что я не пожалел пол-литра бимберу, мы хорошо пообедали вдвоем и полностью помирились. Я всегда щадил своих лошадок, но в тот раз отправил полусонного парторга на подводе в Прагу. С того дня мы сделались друзьями. У меня хранится наша общая с ним фотокарточка.