Страница 5 из 142
— Знамо, водяной князь тебя чуть не заграбастал, — и уверенно сплюнул в траву.
Сын старосты, лопоухий Светич, сказал:
— Выходит, не глянулся ты ему чем-то, Илюшка, что выпустил он тебя.
Трясясь больше от пережитого страха, чем от холода, Илья, лязгнув зубами, мотнул головой:
— Не, братцы, он меня с водой затягивал, это меня русалка спасла, берегиня-матушка.
Он рубанул воздух правой рукой и в изумлении уставился на собственное запястье. И тут все увидели, как на бледной коже Ильи отчетливо проступает сочно-розовый отпечаток тонкой руки, будто и впрямь женской, не в пример широкой лапищи водяного, оттиски которой время от времени всем доводилось встречать на илистых потаенных бережках.
Плыть дальше после случившегося раздумали и после трапезы отправились берегом до дому. А перед этим Илья, не притронувшись к собственным припасам, отнес узелок со снедью в укромное место у омута, где прихватил его водяной, разложил на лопушке хлеб, печеные яйца да шмат сала и поклонился ветвям ивы, с которыми непременно играет безлунными ночами всякая русалка.
Через три года случился первый на памяти Ильи набег печенегов, да и то сказать, случайный в их местах — сельчане отделались легко. Озоровали кочевники где-то в стороне (сказывали, будто муромчане пострадали изрядно), а в село нагрянули походя, уже отяжелевшие от добычи, и всего только зарезали немого пастуха Свирю да уволокли две коровы. Первый раз тогда видел Илья пустое тело: лежал старый пастух ничком, с раскроенным черепом, застигнутый кривой саблей в безуспешной попытке убежать. В руке он сжимал свою всегдашнюю свирельку, что служила ему вместо голоса. Со свирелькой этой его и проводили, предав огню.
Обе коровы оказались со двора Чебота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошел все село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого дыма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажженный в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чебот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.
В то же беспокойное лето, уже в начале зимы в село пришел хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, метивший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в дотла разоренной деревне под самым Муромом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные презанятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным — не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свири-но хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен — бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам — за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжелый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнем. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожженным лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на шпиона да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого еще узнали, что Муром от прошлогоднего набега сильно не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали — иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмешь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.
Мальчишки, распаленные оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами да синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших поодаль в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьез. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков поубавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, несшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб да посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два года, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильей заодно) — закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось все больше, и если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл толковым да добрым мужиком.
Не только мозоли от деревянного меча да отцовского плуга появились на ладонях у Ильи — в его сердце поселилась чудо-птица Любовь.
Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришел Сневар Длинный. На степняках вины не было — болтали, будто кто-то пустил красного петуха от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).
Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми, темно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал — косу, опаленную огнем и превратившуюся в веревку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, отчего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать ее красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев ее глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть — они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли синяки под рубахой и сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел — он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал — не разумом, но сердцем, — что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.