Анатом

Около полудня, следуя ежедневному обычаю, Алессандро де Леньяно направился на рыночную площадь. Он прошел по набережной Сан-Бенедетто, где прохожие приветствовали его весьма учтиво, но когда свернул к Мосту Тади, все — про себя — принялись желать ему самого худшего. С тем же неподдельным чувством, что messere Витторио, толстая торговка фруктами, у которой он, как обычно, купил абрикосов, умильно улыбнулась ему, но про себя подумала: «Чтоб тебе подавиться косточкой!» Как и торговка фруктами, портной, которому он собирался заказать шелковый камзол, с радостью удушил бы его легким шелком плаща, который декан заказал неделю назад, а теперь отверг, едва взглянув:

— Ты что, кроил его зубами?

Алессандро де Леньяно знал, что все кругом его ненавидят. Однако это доставляло ему живейшее удовольствие.

В свое время декан был учеником Якоба Сильвиуса Парижского. Несомненно, он не обладал талантами своего учителя в искусстве медицины. Единственное, что перешло к Алессандро де Леньяно от Сильвиуса, это презрение к себе подобным. Все эпитеты, которыми можно было определить французского анатома, в том числе — алчный, грубый, высокомерный, мстительный, циничный и сластолюбивый, — оказывались недостаточны, чтобы обрисовать нрав декана Падуанского университета, и, несомненно, после смерти его могла ожидать эпитафия не менее лапидарная, чем на могиле его учителя:

"Здесь лежит Силъвиус, который никогда ничего не делал бесплатно.

Теперь, мертвый, он в ярости, что ты читаешь это задаром".

В это утро декан пребывал в превосходном настроении. Он выглядел бодрым, а чувствовал себя, как полководец, выигравший битву. Он с удовольствием предвкушал удушливый дым костра и готов был, в случае необходимости, зажечь его собственной рукой. Он с нетерпением ожидал конца дня. Завтра должен был начаться судебный процесс, который, не без множества подводных камней, будет проходить в присутствии кардиналов Карафы и Альвареса Толедского и, наконец, самого Павла III.

Алессандро де Леньяно шел бодро, как будто его только что перестала мучить подагра, которой он страдал уже много лет. Он пребывал в таком восторге, что даже не заметил торчавшего из сандалии messere Витторио уголка сложенного письма. Возможно, благородный поступок messere Витторио объяснялся простым незнанием. Возможно, флорентийский скульптор не подозревал, что, если бы был застигнут на месте преступления, то повторил бы судьбу своего друга: в соответствии со Святым Уложением тот, кто разговаривает с уличенными в ереси, сам считается еретиком.

Матео Колон стал последней навязчивой идеей декана. Ни один из них никогда не одаривал другого своим расположением. Алессандро де Леньяно питал к Матео Колону ненависть, соразмерную разве что с тайным восхищением, которого не мог не испытывать. Декан имел обыкновение пренебрежительно обращаться с анатомом и не упускал случая унизить его перед учениками, именуя цирюльником, благодаря закону, исключавшему хирургов из Королевской коллегии врачей и обязывавшему их вступать в Гильдию цирюльников, таким образом они оказывались приравнены к кондитерам, пивоварам и писарям. Но когда Матео Колон сделался знаменитостью, декан не чурался похвал и принимал на свой счет приходившие из самых разных стран поздравления по поводу того, что преподаватель вверенного ему Университета открыл законы кровообращения, как будто в открытии была заслуга деканата.

Анатом и декан никогда не испытывали симпатии друг к другу. Напротив, они вели обоюдное, хотя и неравное соперничество. Матео Колон был самым знаменитым анатомом во всей Европе; он обладал авторитетом, но не властью. Декан же — и это было известно всем, даже Докторам Церкви —по разуму не намного превосходил мула, но пользовался влиянием в Ватикане и имел благословение самого Павла III. Он был авторитетом для ряда инквизиторов, которым представил на суде доказательства, приведшие на костер не одного еретика из его коллег.

Новое открытие анатома переходило всякие границы. Amor Veneris — эта «Америка» Матео Колона — казался чем-то совершенно непозволительным в науке. Само упоминание о нем возмущало в декане кровь, и не по одной причине.

Алессандро де Леньяно считал, что с тех пор, как Матео Колон был назначен заведовать кафедрой хирургии, Университет превратился в бордель, в который приходят и откуда выходят крестьянки, куртизанки. Дошло, говорят, до того, что по ночам туда проникают даже монашки, а выходят они, когда уже рассветает. И все, по слухам, с вытаращенными глазами и с улыбкой, как у Моны Лизы. Недавно до него дошел слух, что в комнате анатома появляются проститутки из публичного дома на верхнем этаже таверны «Муло». И этот слух не был ложным.

После появления папской буллы Бонифация VIII, запретившей вскрытие трупов, добывать мертвецов стало опасным занятием. Однако в Падуе в то время существовало подобие подпольного рынка мертвецов, и самым удачливым торговцем на нем был Джулиано Батиста, которому в определенной мере удалось навести в этом деле порядок. Когда кафедрой анатомии Университета руководил Марко Антонио делла Торре, его ученики не останавливались перед вскрытием могил, грабежом больничных моргов и даже перед кражей трупов с виселицы. Марко Антонио еле сдерживал ораву молодых анатомов, чтобы они не убивали по ночам прохожих. Рвение студентов было таково, что им приходилось остерегаться друг друга; некрофилия так процветала, что самый высокий комплимент, которого могла удостоиться женщина, звучал так:

— Какой у вас красивый труп, — говорили ей, прежде чем перерезать горло.

В свое время предшественник теперешних анатомов, Мундини деи Луцци, который двести пятьдесят лет назад произвел первое публичное анатомическое вскрытие двух трупов в Болонском университете, строжайшим образом придерживался благопристойности, не вскрывая черепа — «пристанища души и разума».

Джулиано Батиста, можно сказать, нажил состояние на трупах, скупая их у более или менее нуждающихся родственников, у палачей и могильщиков. Приведя трупы в пристойный вид, он продавал их университетам, профессорам и некрофилам со сколько-нибудь приличной репутацией. Он знал, однако, что для Матео Колона товар не надо приукрашивать, к тому же обмануть анатома было невозможно, — то есть не следует утруждаться и румянить щеки, возвращать глазам блеск с помощью терпентина и покрывать ногти мертвеца ультрамариновым лаком.

Если, например, анатому требовалась для изучения печень, Джулиано Батиста извлекал этот орган, совал на его место паклю или тряпки, зашивал труп шелковой нитью и, в конце концов, продавал его другому клиенту. Если тело невозможно было сохранить целым, Джулиано Батиста находил применение каждой его части, ничто не пропадало: головы шли Гильдии Цирюльников, зубы — Гильдии Ювелиров.

Вскрытие трупов было незаконным, но происходило постоянно. Булла Бонифация VIII уже не имела практической силы. Однако единственным, для кого она продолжала действовать, был Матео Колон. Анатом прекрасно знал, что декан закрывает глаза на то, чем занимаются все, включая студентов, но не на то, что делает он. Ему следовало действовать крайне осторожно.

За последнее время Матео Колон приобрел около десятка трупов, все — женские. Он составлял подробные описания вскрываемых тел, где указывались имя, возраст, причина смерти, внешний вид, причем отображались не только изучаемые органы, но даже выражение лица каждого трупа.

Однако его занятия имели отношение скорее к живой плоти, чем к мертвой. И прежде всего, к плоти, которой не было доступа в Университет, — к запрещенной плоти. Об исполнении этого предписания декан заботился неукоснительно, но не всегда успешно. Устав категорически запрещал появление в стенах Университета женщин. Тем не менее по причинам, имеющим большее отношение к зову плоти, чем к науке, туда нередко приходили крестьянки, которые то и дело дарили ночь утех преподавателям и студентам.

В Университет можно было попасть двумя способами: либо перелезть через высокую стену, либо затаиться среди трупов, которые еженедельно привозили на телеге в морг. Спрятавшись под рогожей, женщины лежали неподвижно, пока не оказывались в подвале, в морге, откуда их забирали любовники.