Притяжения [новеллы]

Папа вообще-то любит оставаться один с клиентами; для него это тоже вроде каникул. Две недели — в самый раз, потом он начинает скучать. Так что каждый год 1 августа я цепляю трейлер к машине и мы вывозим его «на свежий воздух». Ладно, грех жаловаться. Собаку, например, нужно выгуливать каждый день.

В первое лето Кристина решила показать детям Бретань. Трехзвездный кемпинг располагался у самого пляжа. В первый день мы ловили креветок; на второй день какой-то танкер угораздило сесть на мель. Следующим летом она выбрала баскское побережье — все две недели лил дождь. В прошлом году мы съездили в Испанию — кругом были одни бельгийцы и все провоняло жареной картошкой. Кристина, видно, заметила, как я воротил нос, и сказала, мол, раз ты такой привереда, на будущий год сам выбирай и бронируй.

Я ни разу не был на этой улице. Она в самом конце старого квартала, притулившегося к горе, и видит солнце, наверно, всего час или два в день. Это уже не совсем город — низкие дома, облупившиеся вывески, бесплатная автостоянка, — но и не деревня. Забытый тупик, упершийся в скалы, в зарослях ежевики, на которых белеют вместо цветов пластиковые пакеты: ветер здесь почти всегда дует со стороны «Ашана». Теплая предвечерняя пора, тишина, изредка нарушаемая звяканьем столовых приборов. Уже добрых пять минут, как я не встретил ни души. Я забрел сюда случайно, шел куда глаза глядят, как и каждый вечер, — с той лишь разницей, что сегодня у меня есть цель.

Проснувшись утром, я сказал себе: сегодня пойду бронировать. Мое первое самостоятельное решение, с тех пор как закрылся театр, — за эти тринадцать лет, которые Кристина стыдливо именует «моей проблемой с реальностью» и пытается помочь делу, пичкая меня витаминами. Она из тех людей, что смотрят далеко вперед и считают, будто время все лечит. Ничего оно не лечит, и тем лучше. Я влюбился в нее по уши на факультете театрального искусства, в постановке чеховской «Чайки». Счастье было полным, навсегда и без оглядки. Я взял жилищный кредит и купил ей в качестве свадебного подарка «Театр у Пекарни», уютный подвальчик, обтянутый красным бархатом, где я собирался играть вместе с ней лучшие пьесы мирового репертуара. После второго «скромного успеха» — тридцать зрителей за неделю — она предпочла создать мне семейный очаг и взять в свои руки химчистку. Когда родился наш сын, городская санитарно-гигиеническая служба закрыла театр из-за крыс: в соседнем помещении был ресторан.

С тех пор если я и влюблен, то лишь в воспоминание. Моя жизнь застряла в мечте — несбывшейся и потому нестареющей. «Ваш муж совсем не меняется!» — вечные восторги клиентов. Неудачники хорошо сохраняются. Кристина же похудела на пятнадцать кило ценой строгих диет после двух беременностей: ни тебе груди, а то, не дай бог, обвиснет, ни улыбок — от них морщины, и пахнет от нее теперь только чистотой. Все, что осталось в ней от наших студенческих лет, — акцент швейцарской немки, который она поддерживает как дань памяти, с тех пор как ее родители погибли под лавиной. Этот акцент весомо звучит за прилавком, в любви — не настолько, но наша сексуальная жизнь мало-помалу становится бессловесной. Она допускает меня к телу раз в две недели по воскресеньям, перед мессой. В остальное время я изменяю ей с ее же фотографиями из спектаклей. С Кристиной пятнадцатилетней давности, единственной, подлинной, только моей.

Время от времени, так, чисто для проверки формы, я позволяю себе кое-какие похождения и в настоящем времени, осторожно и по-тихому, но их и сравнить нельзя с моим давним закулисным блаженством, — так стоит ли множить разочарования? Занимаясь любовью с прошлым, я храню верность самому себе.

Конечно, теперь, когда дети выросли, я мог бы развестись, но мой отец не сможет обойтись без моей жены. И потом, что я стал бы делать со свободой? У меня никакого желания снова играть в эти игры. Вот я и курсирую между отелями и казино: забираю на грузовичке с надписью «Белая королева» грязное белье, возвращаю чистое, а остальное время провожу у игровых автоматов. Выигрываю, проигрываю, отыгрываюсь, а часы идут. Когда наберу свой потолок — или, наоборот, опущусь ниже плинтуса, — выхожу прогуляться. И заканчиваю вечер на скамейке в парке Терм с томиком Бальзака или Пруста. Я люблю неисчерпаемые книги. Удовольствия не меньше, чем от игровых автоматов.

В конце тупика растрескавшийся фонтан цедит воду в сточный желоб слева от сияющего свежей краской агентства. В соседстве ярко-желтого цвета и зарослей ежевики на склоне есть что-то странное, гнетущее, сам не знаю почему. На обтрепанном полосатом тенте надпись: «Привилеж Кемпинг — аренда индивидуальных участков для отдыха со всеми удобствами».

Я подхожу к витрине, приставляю правую руку козырьком ко лбу. Внутри темно, не видно, что там выставлено. Хрипло звякает дверной колокольчик, на порог выходит мужчина и смотрит на меня так, будто я заглядываю в окно супружеской спальни.

— Что вам угодно?

— Добрый день. Я хотел узнать, участки, которые вы сдаете…

— Участки, которые мы сдаем? — переспрашивает он, как бы побуждая меня продолжать.

Это маленький, тощий человечек с лысой головой и лихорадочно блестящими глазами; ворот рубашки ему широк и свисает на узел галстука.

— У меня есть трейлер, — говорю я.

Он кивает с понимающим видом, цокает языком, оглядывается.

— Ну конечно, месье, конечно. Кемпинг — классная штука на бумаге, не так ли, но скученность… Я прав?

Он приглашает меня войти, кося масленым взглядом швейцара пип-шоу.

— Так вот, я предлагаю свободные участки, не подлежащие застройке, они принадлежат людям, которые их никак не используют, — покой, нетронутая природа, санитарно-техническое оборудование имеется. Вы арендуете участок на нужный вам срок — и вперед! Это, если угодно, дикий кемпинг, но со всеми удобствами. Представляете — вы в трейлере, один на краю света, с вашим семейством, разумеется.

Я улыбаюсь при мысли о моем семействе, которое признает только «популярные», как выражается Кристина, места. Агентство — тесный закуток, освещенный боковым окном, практически полностью закрытым листвой. В зеленом свете стоят рядком неподвижные куклы-автоматы.

— Моя страсть, — говорит он. — Итак, куда мы возьмем курс? Север, юг?

— Я бы хотел место понепригляднее. Болотистое, с нездоровым климатом и чтобы далеко от всего.

— Конечно, месье.

Не выказывая ни малейшего удивления, человечек уселся за свой стол. Забавная, право, реакция.

— Я заплачу, сколько потребуется, — уточняю я.

Он задумчиво кивает.

— Это для вас… или для вашей семьи?

В его тоне я слышу понимание, более того — нечто вроде поддержки, этакой солидарности строптивцев. Отвечаю:

— И то, и другое.

Честно говоря, я и сам не знаю, какие счеты свожу, вздумав испортить наш отпуск, но это не просто дурная шутка, это глубже. Может быть, последний шанс, протянутая рука, попытка вновь обрести друг друга. Вернуть то, что нас связывало. Без окружения, без индустрии увеселений, и чтобы даже в себя не уйти…

Он приглашает меня сесть на плетеный стул между стеной и маркизой в пудреном парике и бальном платье — она стоит с ошеломленным видом, руки подняты, как будто ее держат на прицеле.

— Моргенсен, — произносит он торжественно. — Тысяча восемьсот восемьдесят четвертый год: его лучший период.

Я киваю, изображая интерес. Это моя коммерческая жилка — наследственность. Он выдвигает ящик стола, извлекает допотопную картотеку и начинает рыться в ней, украдкой поглядывая на меня, словно прикидывая, что из его товара мне подойдет. Тихонько булькает фонтан, так близко, будто он прямо в комнате. Сквозняк колышет тени над куклами. Рука, нога, ухо, нос — у каждой чего-нибудь не хватает, и увечья усиливают ощущение неловкости от этого скопища металлолома и фарфора цвета розовой плоти.

— Вот, — говорит хозяин, вставая, — думаю, я нашел именно то, что вам нужно.