Атлантида

А потом вылетает из сна от моего подзатыльника.

— Ма-ария Владимировна!

— Что Ма-ария Владимировна, балбес, — сердито говорю я. — Сколько раз тебе повторять одно и то же. У лисицы нет мыслей. У неё только желание и страх. Когда мысли — это уже ты. Какой, на фиг, бульдозер? Что тебя вечно клинит на этом?

— Я не знаю, — сокрушённо сказал Ванька и почесал ушибленный затылок. Обиженно посмотрел на меня. — Драться-то зачем?

— Затем, что если б ты снил по-настоящему, то чёрт знает что там наснил бы уже.

— По-настоящему? А это… это всё разве не…

— Когда солдат проходит тренировку в армии и стреляет холостыми в своего кореша, валяясь в окопе носом в грязи, это по-настоящему?

— Н-ну…

— Ну, — говорю я, — давай-ка ещё разок. Только теперь просто рыть. Понял? Просто рыть.

— Понял, — Ванька молча смотрит, как я взбалтываю новый раствор — ещё слабее прежнего, — а потом говорит: — А что там?

— Где?

— Ну там, где я рою. Там же что-то есть? Лисица не роет просто так, она же чего-то хочет?

О-паньки. Приплыли. На месяц раньше, чем до такого вопроса додумалась в своё время я сама.

— А это уже не тебе решать.

— А кто будет решать? И когда? Мне надоело рыть просто так.

Эх, парень, рыть не просто так надоедает ещё быстрее. Но тебе пока рановато это знать.

— Вот когда примут в группу, тогда и станешь рыть за делом. А пока это просто нора. Для тебя. Твоя собственная нора, понимаешь?

— Чтобы спрятаться? — спрашивает Ванька и хмурится. Ему не нравится эта мысль.

— Прятаться. Спать, набираться сил. Съедать добычу. Выжидать в засаде. Это уж как захочет твоя лисица. Но только не ты.

— Понятно, — говорит Ванька, и я вижу, что он действительно понял. Способный пацан, ничего не скажешь. Но его гложет что-то ещё, и я, опустив руку со шприцем, требовательно говорю:

— Ну?

Тогда он спрашивает:

— А там можно что угодно… ну, нарыть? Если так скажут. Всё-всё что угодно?

Что-то гложет его, что-то грызёт, рвёт изнутри на части. И он на что-то надеется. Отчаянно. Слепо. Видать, он тоже что-то потерял. Или боится потерять. Или хочет вернуть. Один чёрт.

М-да, хреновый из меня педагог. А я всегда это говорила.

— Ты часто видел, чтоб люди летали?

— Чего? — хлопает рыжими ресницами.

— Видел, чтобы море расходилось к берегам? Чтобы летом была метель, чтоб вчерашний день можно было прожить иначе? Чтобы девка, пославшая тебя на три буквы, вдруг с ходу валилась к тебе в койку, а твоего смертного врага раздавливало катком, стоило тебе его проклясть? Видал такое?

— Да не очень, — тихо отвечает Ванька. Неужто с девкой попала в точку? Надо же.

— А знаешь, почему не видал?

— Потому что так не бывает.

— Ага. А почему не бывает? Ну, думай. Я тебе говорила.

Он подумал, потом робко предположил:

— Мы этого не сним?

— Точно. Мы этого не сним. Мы сним только то, что сумеем себе представить так, как будто оно взаправду может быть. А ты веришь, что можешь полететь взаправду? Только честно? — Ванька мотает головой, я киваю. — И никто не верит. То есть как бы упорно тебе не снилось, что у тебя выросли крылья или ты стал кинозвездой, если твоему сну не за что зацепиться в реальности, он сам даст тебе об этом знать. Хаотичностью, блеклыми красками, бессвязностью, безумием. И останется просто сном.

— Просто сном, — задумчиво повторяет Ванька. Ему придётся привыкнуть к мысли, что в его жизни, оказывается, ещё остались просто сны. И он пока не знает, что с каждым годом их будет всё больше. Тогда-то он и вообразит, будто научился спать без сновидений. — И что, совсем-совсем никто не верит? Не… хочет?

— Некоторые, — сказала я неохотно. — Очень редко. Пару раз за эпоху. Всякие там Да Винчи с Коперниками… Но эти ближе к главному супервизору. Нам до них далеко.

Тогда Ванька снова спрашивает:

— А как поговорить с главным супервизором?

Я собираюсь ответить — не то, что он хочет услышать, а то, что принято отвечать, — но тут звонит телефон. Чёрт, и когда я уже соберусь поставить автоответчик? И вообще жуть как интересно, кто это может быть в такое время. Глухая ночь сейчас, не знаю даже точно, сколько может быть времени. Фонарь под окном уже погас.

— Ну чего? — спрашиваю я, срывая трубку.

Слышу опять этот голос. Слушаю.

Я слушаю, потом вынимаю сигарету изо рта и держу её между пальцами. Просто слушаю, ничего не говорю. Потом кладу трубку. Когда она опускается на рычаги, плачущий голос Инги ещё летит из него, далёкий, звонкий, как стекло.

— Мария Владимировна, что случилось?

Куда-то делась сигарета из пальцев. Только что тут была. Ладно, я достаю из кармана пачку, беру новую сигарету, зажигалку… нет зажигалки. Ладно, спички. Тут вон с прошлого раза ещё валяется коробок… Беру его, чиркаю. Чиркаю. Чиркаю.

Голос сквозь плотную ватную пелену:

— Мария Владимировна?

Замечаю, что чиркаю по серному боку коробка не спичкой, а сигаретой.

Смотрю Ивану Сергеевичу Розарову в глаза. Сквозь тот же слой ваты слышу свой голос:

— Главный супервизор, значит…

— Мария Владими…

— Сядь, Ваня. Сядь напротив меня. Так.

Он садится. Я широко расставляю ноги, наклоняюсь вперёд (лисица во мне даже сквозь слой ваты слышит, как падают с колена спички — проклятое эхо…), беру руки Вани в свои ладони. Странные руки у меня, большие.

— Хочешь, Ваня, мы поговорим с главным супервизором прямо сейчас? — спрашиваю я, улыбаясь, как полная дура. Может, он кивает, а может, нет, я не вижу, и просто свожу его руки вместе, прижимая ладонями друг к дружке. — Мы поговорим. Прямо сейчас. Повторяй за мной. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё, да приидет царствие…

Я роняю его руки. Откидываюсь на спинку кресла. Закрываю глаза и говорю:

— Прости, мальчик. Прости. Это ничего.

— Вам нужно что-нибудь? — шепотом.

— Ага. Сбегай за сигаретами.

И он бежит. Я вижу закрытыми глазами, как он бежит, скатываясь по лестнице кубарем, влетает в ночной ларёк, тормошит дремлющую продавщицу… Я это вижу. Я это сню.

Когда я наконец смогла уснуть, мне приснилась пустыня.

Жар раскалённых камней покусывает мозоли на моих лапах. Я иду низко пригнув шею, шерсть на загривке стоит дыбом. Я хочу есть и пить. Солнце припекает затылок. Мои глаза подёрнуты мутной плёнкой, но у меня острый слух и острый нюх. Я знаю, где я, и знаю, что там, впереди. Я иду на запах, неторопливо, уверенно. Я не лисица, мне некуда спешить и не надо быть осторожной. Мою добычу не надо ловить и выслеживать. Её надо просто взять. Просто прийти и взять. Вот она, я пришла и возьму её. Огромное гниющее тело, мне одной его не одолеть, зато я смогу насытиться. Это всё, чего я хочу, — есть. Я хочу есть и пить. Тут ещё много крови, и я лакаю кровь. Камень острый, но мой язык шершавый, я не поранюсь. Кровь, потом сладкое мясо. Много-много мяса. И всё мне одной, если только не подоспеют стервятники.

Стервятники здесь — единственные враги гиены. Это будет мой страх.

И никаких лисиц больше. Никаких нор.

— Офигеть можно, — сказал Тимур. — Маш, и ты этого не замечала? Ничего не замечала?

— Я всегда говорила, что педагог из меня хреновый, — отозвалась я скучным голосом. Тимур покачал головой, а я добавила: — Ты бы на моём месте точно заметил. И сразу. Может, даже расколол бы его.

— И он не говорил тебе ничего такого?.. И ты не чувствовала это по его снам?

— Говорю же, нет, — отрезала я и с вызовом посмотрела на Младшего, молчаливо наблюдавшего за мной из своего кресла. Стилус ноутбука в его руке похож на маленький тонкий нож. — Впредь вам наука принимать самоотводы.

— Всё равно поверить не могу, — сказал Тимур. — Такой сопляк… Он стал бы очень сильным Снящим. Явно не для нашей группы.

— Может, они его так проверяли, — предположила я. — Чтобы саботажничать, много ума не надо. А вот чтобы замести следы…