Страница 14 из 120
Вторым делом Ивана было уничтожение последних уделов. И тут косвенно помогли ему татары. В старину воевали только княжеские дружины, но так как татары вступали в бой огромными ратями, то они принудили и Русь выставлять большие народные ополчения. А так как самую большую силу могла выставить Москва, то другие княжества потихоньку и сходили на нет. Но не без борьбы. В них, несмотря на «проклятые» — то есть клятвенные — грамоты, которые не уставали выдавать один другому князья, замечалось всегда опасное шатание: куда преклониться, к Москве или к Литве? Но Москва всё же с каждым годом крепла, и теперь уже ни один боярин, ни один князь не осмелился бы сказать великому князю, как встарь: «О себе, княже, замыслил еси, мы того не ведали, не едем по тебе» — теперь достаточно было одного слова государева — и всякий боярин обязан был садиться на коня и выезжать цветно и конно без всяких разговоров.
Третье дело было ударить покрепче по Литве и Польше, которые захватили старые русские области: Русь Малую, Русь Червонную, Русь Угорскую[35] и Русь Чёрную[36]. Не вернуть их было бы просто грешно. Стыдно сказать: мать городов русских, старый Киев, был во вражьих руках, враги владели старым Смоленском, который сделали они оплотом против Руси! Справиться с Литвой казалось тем легче, что на стороне Москвы было серьёзное преимущество: Северная Русь, собиравшаяся вокруг Москвы, сливалась в одно национальное, единокровное целое, а там шёл великий разлад между православною Русью и католическими Литвой и Польшей, а соединение Литвы с Польшей, где колобродил сейм, ослабляло Литву. Отношения Москвы с Литвой были враждебны, и порубежные столкновения случались то и дело. Казимир возбуждал против Москвы Золотую Орду, а великий князь московский подымал на Литву крымских татар, которые не раз уже вносили жестокие опустошения в пределы Литвы и выжигали старый Киев.
Много заботы, много трудов предстояло Ивану, и он не боялся их. Он чувствовал, что само время как-то таинственно работает на него и выравнивает перед ним пути к богатству, силе и славе. Но — и вот этого не знал ни един человек в мире — в личной жизни ему не везло. Он был одинок. Сердце просило ласки и радости, а судьба послала ему только необъятную, волосатую, чёрную Софью, которая была больше похожа на медведицу, чем на женщину.
А годы уходили…
И сердце великого государя московского сосала тоска.
VI. УЯЗВЛЕНИЕ
Когда великий государь, громко зевая, ушёл наконец в свою палатку, князь Василий Патрикеев, заложив назад руки, пошёл. станом вдоль потухающих костров: он знал, что ему не спать. Он никогда не умел светло веселиться в жизни. Несмотря на знатное происхождение, на огромные богатства, на исключительную близость к великому государю, жизнь была ему в тягость. Он был уже женат, но с первых же дней жена — до брака он её, по обычаю, и не видал — опостылела ему хуже горькой редьки. И вдруг, только на днях, перед самым походом, жизнь, точно назло, едко посмеялась над ним.
По поручению великого государя он зашел к старому князю Даниле Холмскому[37]. У князя бывал чуть не ежедневно: с молодым княжичем Андреем они дружили с малых лет. В доме шла великая суета: князь Андрей уходил в поход, и надо было всё для него изготовить. Князь Василий, никого не спрашивая, как всегда, отворил двери в сени и застыл на пороге: в сенях была ему неведомая красавица, при одном взгляде на которую сердце его опалила жаркая молния. Она в испуге закрылась фатой, но не могла отвести от него глаз. Прошла минута ли, две ли, три ли, оба не знали: они были огромлены, и глаза в эти короткие мгновения сказали одни другим столько, что и сердце не вмещало. Оба поняли, что они созданы друг для друга, оба чувствовали, что вся их жизнь до этого момента была только приготовлением этой восхитительной и страшной встречи, и оба сейчас же почувствовали, что между ними неприступная стена: князь Василий догадался, что это молодая жена его сердечного дружка, князя Андрея, сыгравшего свадьбу недавно, когда князь Василий с посольским делом в Ревель к Божьим риторам ходил, а она догадалась, что это князь Василий, о котором молодой муж не уставал говорить ей. На мгновение приоткрылся какой-то сияющий рай, и, точно издеваясь, судьба сейчас же запечатала вход в него тяжкой каменной плитой.
Князь Василий ничего больше из этой встречи не помнил. Не помнил он ничего и из тех дней, которые предшествовали выступлению московской рати. Он был оглушён. И вот теперь, на стоянке рати, он шёл потупившись вдоль линии потухающих костров и слушал тоскливые песни своего сердца. Местами от огней слышался уже храп. Разговоры утихали. Лошади сочно зобали овёс, сухо шуршали сеном и, чуя в темноте волков, чутко пряли ушами и беспокойно переступали ногами. Снежок всё падал и нежным прикосновением своим ласкал лицо.
У одного из костров какой-то старый вояка, доплетая лапоть, рассказывал что-то сидевшим вокруг костра воям.
— А как же можно? Каждая трясовица своё имя имеет… — степенно говорил он. — Одну так просто трясовицей[38] и зовут, другую — Огнея, третью — Гнетея… Всех их числом двенадцать, и все они дочери Иродовы. И когда ты против их заговор читаешь, то отсылаешь их туда, откедова оне пришли: под пень, под колоду, в озера да в омута тёмные. И заговоры тоже всякие бывают: ежели от зубной боли, то надо на священномученика Антония заговаривать, от воспы — на мученика Конона, от пожара — на Микиту-епископа, а от трясовиц этих самых — на святого Сисиния. Как же можно? Всякому делу порядок должен быть.
— На кого молить от трясовицы-то надо? — сонно спросил из-за его спины молодой голос.
— Говорят тебе, на святого Сисиния.
— Чудной чтой-то какой, — засмеялся молодой. — Ровно не из наших, а? Святой Сисиний, а сам весь синий.
— Э-э, дурак!.. — недовольно отозвался рассказчик. — Нешто на святых зубы-то скалят?..
Князь снова пошёл вдоль линии догоравших огней. Снег сухо хрустел под ногами. И думал он, полный тоски, над судьбой своей. Родись он, к примеру, среди фря-зей, он мог бы видеть Стешу сколько хотел, мог бы говорить с ней, а здесь она рядом вот — и всё же между ними стена неприступная. Чудное дело: у всех были матери, у всех были сёстры, а на женщину Москва смотрела — по указке монахов — как на какую-то дьяволицу в образе человеческом, и, чтобы она как не напрокудила, запирали её накрепко в терему высоком. Без позволения мужа жена не могла выйти даже в церковь. Все очень хорошо знали, что ни высокие заборы, гвоздьём утыканные, ни злые собаки, гремящие цепью во дворах день и ночь, ни надзор семьи не мешали прелестнику-дьяволу делать в конце концов своё дело — чрез торговок, чрез гадалок, чрез богомолок. И часто потворённые бабы эти работали в высоком терему для боярынь и боярышен, а внизу — для боярина: убеждённый, что его собственный терем недоступен, он сам был не прочь позабавиться в терему чужом. А не только фрязи, но и новгородцы ничего этого не знают. Но — вздохнул он тяжело — если бы даже встретились они не в Москве, а там, где люди поскладнее устроились, и там между ними была бы стена: ведь она жена его лучшего друга, единственного человека, которому открывается душа его… Так зачем же они так поздно встретились? Кому это нужна мука их? Он ясно, остро чувствовал — её милые голубые глаза враз сказали ему всё, — что и она, может, не спит теперь, в эту глухую зимнюю ночь, и — тянется к нему.
Неподалёку послышались голоса. Он поднял голову. Навстречу ему медленно двигались по линии угасающих костров двое. Сперва он подумал, что это дозор, но потом, присмотревшись, узнал Фиоравенти в тяжёлой волчьей шубе и — Андрея. Сердце его тяжело забилось. Теперь он всячески старался избегать старого друга. Но избегнуть встречи было уже невозможно: князь Андрей заметил его.
35
Прикарпатье.
36
По Верхнему Неману.
37
Обращаем особое внимание читателя, что ещё в начале XVI века в государственном строении России принимали самое близкое участие князья Юго-Западной Руси.
38
Трясовица — лихорадка. Прим. сост.