Страница 10 из 120
Гости между тем под разными предлогами расходились. Сразу было заметно, что незваный гость помешал.
— Ну, вы тут как хотите с Москвой разделывайтесь, — сдержав зевок, проговорил Евфросин. — Моё дело тут сторона: не о земном мы, пастыри, пещись должны, но о небесном.
Собрание расходилось. За дверями все что-то с хозяином низкими голосами уговаривались: должно, опять что-то замышляли. Евфросин уже сожалел немного, что старые кости свои с места стронул, ты гляди, как наблошнились тут все языком-то вертеть. Понятное дело, что им до аллилугия!..
— Охо-хо-хо… — вздохнул он сокрушённо. — Суетимся вот, терзаемся, то да сё, а жить-то всего с овечий хвост осталось: пасхалия-то на исходе. А там и свету вольному конец…
— Не всё так, отче, полагают… — мягко возразил отец Григорий. — На том, что с концом седьмой тысячи лет от сотворения мира и свету конец, согласны все, да вот откуда считать-то начинать?
— Как откуда? — сердито воззрился на него старый игумен. — Окстись, отец!.. Что ты? Знамо, от сотворения мира.
— А сотворение-то мира когда было? — сказал отец Григорий, уже сожалея, что начал этот разговор. — Эллины считают, что сотворение мира было за 5508 лет до Рождества Христова, а по «Шестокрылу» выходит всего 3761. Стало быть, в 1492 году миру-то будет не 7000 лет, а только 5253.
А боярин Григорий Тучин, выйдя, задумался тем временем на берегу Волхова.
«Вера… — думал он, глядя в мутные волны реки. — А вера эта только собрание глупых сказок жидовских, грецких да болгарских. Это ими закрыли попы на века от народов учение Христово. Чёрная туча поповская страшнее тучи татарской, что вот уже двести лет над Русью висит. И все множатся больше и больше: поп или монах всюду, куда ни пойди. И бестолочью своей отравляют всю жизнь. Они не виновны, что слепые сами? Так, не виновны. Никто себе не злодей. Да ведь вот червь, что в этом году на зелёную вершь пал и все пожёг, тоже ведь не виновен, а кабы было средствие какое, разве не уничтожили бы его земледельцы?..»
III. МАРФА БОРЕЦКАЯ
Уже с середины XV века Великий Новгород стал заметно хиреть. Вся его внутренняя жизнь превратилась, по выражению летописца, в «междоусобные спирания»: «Крич и рыдания и вопль, и клятва всими людми на старейшина наша и на град наш, зане не бе в нас милости и суда права». Партии грызлись одна с другой без конца. Но народ устал от обманов вожаков, во всём изверился, ибо и слепым стало видно, что кто бы из вящих власть ни захватил, мизинным людям остается одно: вези. Мало того: когда Мамай прислал численников, чтобы и новгородцев обложить данью, мизинные люди воспротивились, а вящие убежали все на Городище — местопребывание князя, — и оттуда вместе с татарами собирались брать город приступом. Ясно было, что для вящих отечество только до тех пор отечество, пока им в нём тепло. После многих таких наглядных уроков патриотизма меньшие люди поняли их наконец, и потому, когда их высылали против врага, они бежали даже тогда, когда их выходило десятеро против одного; драться было просто не за что.
Соседушки старой республики, конечно, не дремали. С юга теснили и опустошали землю литовцы, а с моря — шведы, немцы и датчане. Всякий предлог был хорош. Шведский король Магнус Эриксон, отличавшийся чрезвычайным распутством, желая понравиться своим любезным верноподданным, вдруг обнаружил чрезвычайную ревность к подвигам апостольским. Он послал в Новгород посольство: «Пришлите на съезд ваших философов, а я пришлю своих и пусть говорят о вере. Если ваша вера окажется лучше, то я иду в неё, а если наша, то вы идите в неё. А не хотите быть в единении, буду воевать с вами всеми силами». Новгородцы своих философов к его величеству не послали, но вполне основательно посоветовали ему обратиться в Царьград. Он доброго совета не послушал, и — началась война…
Москва стояла у дверей старой республики. Правда, то не немцы были, не литваки, не шведы, а свои же православные русские люди, но больно уж не любо было вольным новгородцам московское насилование! Москва потихоньку уже захватывала одну новгородскую область за другой. Новгород потерял уже Вятку, Приуралье, обширное Заволочье — области по Северной Двине — Волок Ламский, Торжок, Вологду, Бежецкий Верх, а новгородцы по-прежнему «безлепотно волнующеся и крамоляху…»
В крамолах этих Новгород быстро слабел. Отцы — они любили-таки постращать овец своих бессловесных — пустили в ход всякие «знамения» и чудеса. Но и знамения уже не помогали. Соседей против угасающей республики двигал уже не только волчий аппетит, но и простая забота о личной безопасности. Если раньше из Новгорода то и дело отраивались дружины удалых повольников, чтобы добыть себе богатства, а Великому Новгороду славы, если они раздвинули пределы его до Ледовитого океана и стояли уже на самом пороге необъятной Сибири, то теперь повольники — бедняки, которым деваться было некуда, да беглые холопы — превратились в простых разбойников, и пьяные шайки их без всякого зазрения совести нападали уже на русские города, как Ярославль, Кострома, Нижний, грабили их, в полон продавали неверным, а города пускали дымом. Защищаясь, Москва должна была вести с этим постоянным разбоем неустанную борьбу, истощая русские силы без конца.
Едва ли не первую скрипку в смуте играла неугомонная Марфа, вдова посадника Исаака Борецкого. Её богатая и многолюдная усадьба на берегу Волхова кипела всякими заговорами и кознями. Небольшого роста, плотная, крепкая старуха, богатая чрезвычайно, могла бы жить в полном спокойствии, окружённая детьми и внуками, но точно вот чёрт вселился в бабу, и она забросила все личные дела свои на тиунов[22] и с утра до ночи кипела в беспрерывном водовороте интриг. Ещё более обозлилась она, когда при последнем нападении Ивана III на Новгород, её сын Дмитрий был Иваном казнён, а Фёдор, прозванный в Новгороде Дурнем, был увезён в Муром. И вот теперь москвичи придумали эту дурацкую историю с титулом государевым. Все объяснения, представленные Новгородом, остались без всякого результата, и в Новгород московский — подьячий даже не дьяк!.. — только что привёз «складную грамоту», то есть объявление войны.
В просторных и богатых сенях Марфы сидели, думая думу, её сторонники. Старый Пимен, ключник при владыке Ионе, который крал деньги из казны святой Софии Премудрости Божией для подкупа худых мужиков-вечников в пользу литовской партии, — свои денежки ловкая посадница поберегала про чёрный день — хмуро нахохлился у окна. Он потерял всякую веру в успех борьбы с Москвой.
— Не пойдёт теперь Москва на нас, — сказал один из бояр с рыжей бородищей по пояс. — Погляди, снега-то какие: ни проходу, ни проезду…
Марфа быстро встала и по своей привычке прежде всего поправила кику[23] и рукава засучила — точно она в драку собиралась — и маленькие хитрые глазки её загорелись.
— Ежели Иван не придёт, бояре, то плакать о нём мы не будем… — бойко сказала она; в таких выступлениях она понаторела-таки. — А вот ежели он придёт, а мы, рукава до полу спустимши, дремать по тёплым сеням будем, тогда, пожалуй, большой беды нам не миновать… Скольких из новгородцев Иван вывез уже на Низ? Мой Фёдор, сказывают, помирает в Муроме — значит, сладко пришлось. А на этого дурака, Казимира… Господи, прости ты моё согрешение! Надежду, видно, надо оставить, на ногах стоя спит и сны, сказывают, видит. Ежели пограбить земли новгородские, это он может, а общее дело вместе делать, этого с него не спрашивай. Тут наши новгородцы на меня набросились было: то измена-де делу русскому. Никакой измены тут, бояре, нету. Погляди на их литовскую Вильну-то: половина жителей в ней наши, русские. А ежели всю их землю взять, то наших и того больше. Ежели нам довелось бы соединиться с ними, то мы ещё больше собой русскую сторону на Литве усилили бы и — сломали бы литовцам рога, а одновременно и московское насилование окоротили бы. И стала бы Русская земля от излива Волхова до городов червенских свободна, по старине. А они: измена… То-то недотёпы! Ни один дальше своего носа не видит, а тоже суются. А что до веры касаемо, то, по моему бабьему разуму, кажный как хошь, так и верь: всех несогласных в Волхове не перетопишь. Дурье это дело, эти свары из-за веры.
22
Тиуны — княжеские судьи и управители. Прим. сост.
23
Кика — головной убор, род повойника. Прим. сост.