Обручённая

Это была возвышенность, с которой можно было увидеть справа, на такой же возвышенности, замок Амелота Герберта с его готическими шпилями и башнями; а слева, почти скрытое могучими дубами, низкое, грубо сложенное здание Болдрингема, где владелица жила по обычаям предков и с презрением и ненавистью взирала на все новшества, появившиеся после гастингской битвы.

Коннетабль де Лэси, поручив части своих людей сопровождать леди Эвелину до самого дома ее тетки, а затем бдительно охранять этот дом, однако с такого расстояния, чтобы не оскорбить его обитателей и не доставить им неудобств, поцеловал руку Эвелины и неохотно с ней простился. Дальше Эвелина отправилась дорогой, которая была так мало наезжена, что яснее всего говорила об одиночестве тех, к кому она вела. На сочных лугах паслись крупные коровы редкой и ценной породы; по временам лани, утратившие обычную свою пугливость, выходили на опушку или лежали под каким-нибудь высоким дубом. Мимолетное удовольствие от созерцания этих мирных зрелищ сменилось у Эвелины более серьезными мыслями, когда перед ней внезапно предстал дом, который она сперва увидела лишь издали, с того места, где рассталась с коннетаблем, и на который не без основания смотрела теперь с некоторым страхом.

Дом, ибо его нельзя было назвать замком, имел всего два этажа; его двери и окна помещались в массивных закругленных арках, называемых саксонскими; стены были увиты вьющимися растениями, которым была предоставлена полная свобода; трава росла до самого порога, над которым, на медной цепи, висел рог буйвола. Арку главного входа замыкала массивная дверь из черного дуба, весьма походившая на вход в разрушенный склеп; никто не появился оттуда, чтобы встретить и приветствовать гостей.

— На вашем месте, леди Эвелина, — сказала угодливо кумушка Джиллиан, — я немедля повернула бы назад. Непохоже, чтобы в этом старом каземате нашлись пища и кров для крещеных людей.

Эвелина приказала прыткой служанке молчать, но при этом сама обменялась с Розой несколько испуганными взглядами; затем она велела Раулю протрубить в рог, висевший у ворот.

— Я слышала, — сказала она, — что моя тетушка так привержена всему старинному, что не любит допускать к себе никого моложе, чем современники Эдуарда Исповедника.

Проклиная неуклюжий инструмент, не позволявший ему показать свое искусство трубить и издававший лишь оглушительный рев, от которого, казалось, сотрясались старые стены, Рауль повторил этот рев трижды, прежде чем их впустили. Когда рог прозвучал в третий раз, ворота отворились и из темного зала показались многочисленные слуги обоего пола. В дальнем конце зала в камине пылал огонь. Этот старинный камин, размером с целую кухню, был украшен каменной резьбой, а вверху представлял собою длинный ряд ниш, из которых хмуро выглядывали саксонские святые, чьи варварские имена едва ли можно было бы отыскать в римском календаре.

Тот же слуга, который привез приглашение своей госпожи, приблизился к Эвелине, но не затем, чтобы помочь ей, как она ожидала, сойти с коня, а чтобы ввести коня в зал и подвести его к каменному помосту, где Эвелина могла наконец спешиться. Навстречу ей почтительно выступили две пожилые особы и четыре молодые девушки дворянского происхождения, которые воспитывались в доме Эрменгарды. Эвелина хотела спросить у них, где ее тетушка, но женщины с той же почтительностью приложили палец к губам, как бы прося хранить молчание; этот жест и другие странности оказанного ей приема еще более возбудили любопытство Эвелины и желание увидеть почтенную родственницу.

Желание это было скоро удовлетворено; через двухстворчатую дверь, открывшуюся вблизи помоста, ее ввели в большую, но низкую комнату, со стенами, завешанными гобеленами; там, под чем-то вроде балдахина, сидела престарелая владелица Болдрингема. Восемьдесят лет не погасили блеска ее глаз и ничуть не согнули ее величественный стан; ее седые волосы были еще так густы, что лежали на голове наподобие тиары и были украшены веткой плюща; длинные темные одежды ниспадали множеством складок; вышитый пояс, которым они были перехвачены, скреплялся золотой пряжкой, усеянной драгоценными камнями и стоившей огромных денег. Черты ее лица, некогда прекрасные, хранили, несмотря на увядшую и сморщенную кожу, печальную и суровую величавость, сочетавшуюся с ее одеждой и манерами. В руке она держала посох черного дерева; у ног ее лежал старый волкодав, который навострил уши и ощетинился, когда чужие шаги, столь редко звучавшие в этих стенах, приблизились к креслу, где неподвижно сидела его старая хозяйка.

— Тихо, Трайм! — сказала почтенная женщина. — А ты, дочь дома Болдрингем, приблизься и не бойся нашего старого слуги.

После ее слов собака снова легла и, если бы не глаза, горевшие красным огнем, казалась бы символической статуей у ног какой-нибудь древней жрицы Вотана или Фрейи; настолько облик Эрменгарды с ее посохом и венком из плюща напоминал времена язычества. Впрочем, тот, кто подумал бы так, был бы несправедлив к почтенной христианке, которая пожертвовала немало земельных наделов Святой Церкви, во имя Бога и святого Дунстана.

Прием, который Эрменгерда оказала Эвелине, отличался той же старинной торжественностью, что и все ее окружение. Когда девушка приблизилась к ней, она не встала и не дала себя обнять; положив руку на плечо Эвелины, она внимательно и строго оглядела ее.

— Бервина, — сказала она самой приближенной к ней женщине, — кожа и глаза у нашей племянницы истинно саксонские; а вот цвет волос и бровей унаследован от чужестранца. Тем не менее добро пожаловать, девица! — обратилась она к Эвелине. — Особенно если ты готова услышать, что ты вовсе не такое совершенство, как тебе внушают окружающие тебя льстецы.

После этих слов она наконец встала и поцеловала племянницу в лоб. Все еще придерживая ее за плечо, ежа принялась рассматривать ее одежду с тем же вниманием, какое уделила ее внешности.

— Святой Дунстан да сохранит нас от греховной суеты! — сказала она. — Вот, значит, каковы новые обычаи! Скромные девушки носят туники, которые облегают тело так плотно, словно на них вовсе ничего не надето! Помилуй нас Пресвятая Дева Мария! Взгляни, Бервина, как безвкусно отделан ворот. А шея открыта до плеч! Вот что привез нам в Англию чужестранец! А эта сумка у пояса! Уж верно не для хозяйства. Да еще кинжал, точно у жены скомороха, которая вырядилась в мужскую одежду. Уж не на войну ли ты собралась, девушка, что прицепила к поясу оружие?

Эвелина, удивленная и обиженная уничижительным перечнем всего на ней надетого, ответила с достоинством:

— Как видно, мода изменилась, миледи. Я ношу то, что носят сейчас все девицы моего возраста и положения. Что до кинжала, то недавно он был последней моей надеждой спастись от бесчестья.

— Девушка говорит складно и смело, Бервина, — заметила леди Эрменгарда, — и, по правде сказать, несмотря на ненужные побрякушки, одета к лицу. Твой отец, как я слышала, пал на поле битвы?

— Да, — ответила Эвелина, и при воспоминании о недавней утрате глаза ее наполнились слезами.

— Я никогда его не видела, — продолжала леди Эрменгарда. — Он презирал саксов, подобно всем норманнам, которые вступают с ними в брак лишь затем, чтобы о них опереться, как плющ обвивается вокруг вяза. Нет, не пытайся оправдывать его, — сказала она, заметив, что Эвелина намерена возразить. — Я хорошо узнала норманнов за много лет до твоего рождения.

В это время в покое появился управитель; преклонив колено, он спросил, что будет госпоже угодно решить относительно отряда норманнских воинов, остающихся вблизи дома.

— Норманнские солдаты возле дома Болдрингемов! — гневно воскликнула старая женщина. — Кто привел их сюда и с какой целью?

— Полагаю, — ответил управитель, — что они сопровождали молодую госпожу, а теперь охраняют ее.

— Как, дочь моя! — проговорила Эрменгарда укоризненно и печально. — Ты не решаешься даже на одну ночь остаться без охраны в доме твоих предков?

— Упаси Бог! — сказала Эвелина. — Эти люди не мои, и не я ими распоряжаюсь. Это часть свиты коннетабля де Лэси, который оставил их здесь для охраны, опасаясь нападения разбойников на ваш дом!