Кровопролития на Юге

Была полночь. Я работал; рядом, в постели, уже засыпала жена; вдруг наше внимание привлек далекий шум. Постепенно этот шум становился все отчетливее; со всех сторон слышались барабаны, выбивавшие сигнал ко всеобщему сбору. Скрывая беспокойство, дабы не усугублять тревогу жены, я на ее вопрос, что бы это могло быть, ответил, что это, вне всякого сомнения, прибыли или отбывают какие-нибудь войска, оттого и шум. Но вскоре до нас донеслись ружейные выстрелы, сопровождавшиеся гулом, который был нам настолько привычен, что заблуждаться на его счет мы уже не могли. Я отворил окно и услыхал чудовищные проклятия, к которым примешивались выкрики: «Да здравствует король!» Не желая долее оставаться в неизвестности, я побежал будить капитана, жившего в том же доме; он встал, взял оружие, и мы, выйдя вместе, направились в том направлении, откуда доносились крики. Луна светила так ярко, что все было видно как днем. Во дворе толпилось множество людей, испуская яростные крики: по большей части полуголые, вооруженные ружьями, саблями, ножами и палками, они клялись, что истребят всех поголовно, и, потрясая оружием, угрожали жертвам, которых выволокли из домов и привели на площадь; остальные, влекомые любопытством, пришли сюда, как и мы, чтобы узнать о причинах переполоха. «Повсюду идет резня, — отвечали мне вразнобой. — Уже расправились кое с кем в пригородах, обстреляли патруль…» Суматоха тем временем нарастала. Мне было нечего делать здесь, где уже свершилось три или четыре убийства, а кроме того, мне не терпелось успокоить жену и позаботиться о ее безопасности в случае, если беспорядки дойдут до нас, поэтому я распрощался с капитаном: он пошел в казарму, а я зашагал в сторону пригорода, где мы жили.

До дверей нашего дома оставалось уже не более пятидесяти шагов, как вдруг далеко позади я услыхал голоса; обернувшись, я увидел, как в свете луны поблескивают ружья. Мне показалось, что кучка людей идет в мою сторону; поэтому я спрятался в тень, отбрасываемую домами, вдоль стен добрался до своих дверей, не упуская из поля зрения ни одного движения тех, за кем следил; они в это время подходили все ближе. Вдруг я ощутил чье-то ласковое прикосновение: то был огромный пес корсиканской породы, которого на ночь спускали с цепи: его свирепость была надежной защитой. Я не стал его прогонять: если бы дело дошло до схватки, то у меня был бы могущественный союзник, каким не следовало пренебрегать.

Я различил троих вооруженных мужчин; с ними шел и четвертый, но безоружный: судя по всему, то был пленный, которого они вели. Это зрелище нисколько меня не удивило, потому что вот уже месяц с тех пор, как начались все эти беспорядки, всякий, кто был вооружен, располагал он ордером на арест или нет, присвоил себе право хватать и сажать в тюрьму любого, кого ему заблагорассудится. Власти на все закрывали глаза.

Эти четверо остановились как раз напротив моей двери, которую я осторожно притворил, но, не желая терять их из виду, вышел в сад, выходивший на улицу; по пятам за мной следовал мой пес, который, вопреки обыкновению, вместо того, чтобы грозно рычать, тихонько поскуливал, точно чуя опасность; я вскарабкался на смоковницу, ветви которой нависали над улицей, и, спрятавшись в листве, ухватился обеими руками за верх садовой стены, высота которой как раз позволяла мне выглядывать на улицу; итак, я поискал глазами моих незнакомцев.

Они стояли на том же месте, только переменили положение; пленник опустился на колени и, простирая к убийцам руки, ради жены и детей душераздирающим голосом заклинал их сохранить ему жизнь; но палачи в ответ только глумились над ним. «А, наконец-то ты нам попался, собака-бонапартист, — говорили они. — Ну, давай, зови своего императора, пускай он тебя спасет». Несчастный молил все жалобней, они в ответ все сильней издевались над ним, потом прицелились, но тут же опустили ружья со словами: «Нет, рано еще, какого черта! Дадим ему время проститься с жизнью». Тут жертва, не надеясь более на пощаду, принялась умолять хотя бы поскорее прикончить ее.

По лбу у меня струился пот. Я ощупал себя, чтобы убедиться, что у меня нет оружия. Оружия не оказалось: при мне не было даже ножа. Я посмотрел на пса. Он припал к земле под деревом и, казалось, бы охвачен сильнейшим страхом. Пленник продолжал сетовать на судьбу, убийцы изрыгали угрозы и насмешки. Я стал тихо слезать с дерева, чтобы пойти за пистолетами. Пес провожал меня глазами: он словно окаменел. Когда я уже достиг земли, грянули одновременно два выстрела; пес жалобно завыл. Я понял, что все кончено.

Идти за оружием было уже бесполезно; я вновь забрался на дерево. Несчастный, лежа ничком, корчился в луже крови; убийцы удалялись, на ходу перезаряжая ружья.

Я решил посмотреть, нельзя ли помочь этому человеку, которого я не сумел спасти. Итак, я вышел и приблизился к нему; истекающий кровью, изувеченный, он был при последнем издыхании, но все-таки еще жив и глухо стонал. Я попытался его приподнять, но вскоре увидел, что раны, нанесенные в упор, одна в голову, а другая в поясницу, были смертельны. Тут на углу улицы показался патруль национальной гвардии. Для меня он представлял не помощь, а скорее угрозу. Раненому я не мог принести никакой пользы, он уже хрипел и с минуты на минуту мог умереть. Я вернулся в дом и, оставив дверь полуоткрытой, стал слушать.

— Кто идет? Есть кто живой? — спросил капрал.

— А ты шутник, — сказал другой. — Спрашиваешь о живых у мертвеца.

— Да нет, он не мертвец, — возразил третий. — Слышишь, он еще распевает.

В самом деле, бедняга был в агонии и ужасно стонал.

— Его пощекотали, — произнес один из солдат, — ну да не беда; только лучше всего было бы его прикончить.

И тут же прозвучало с полдюжины ружейных выстрелов; стоны затихли.

Убитого звали Луи Лишер: убийцы преследовали вовсе не его, а его племянника; они силой проникли к нему в дом и, не найдя там того, кого искали, вырвали несчастного из рук жены, потому что им нужна была любая жертва; они довели его до цитадели, а там, как я уже рассказал, расправились с ним.

На другой день, с самого утра, я послал человека поочередно к трем комиссарам полиции за разрешением забрать тело и перевезти его в богадельню, но эти господа не то еще спали, не то уже ушли; пришлось мне лично их посетить, и только к одиннадцати часам утра мне было выдано разрешение.

Вследствие этой задержки назавтра весь город сбежался поглазеть на труп бедняги; следующий день после резни был праздничным, люди побросали все дела, чтобы полюбоваться на тела жертв; какой-то человек, желая позабавить толпу, вынул изо рта трубку и сунул ее в рот мертвецу; сия шутка имела отменный успех, и собравшиеся разразились хохотом.

Убийства продолжались всю ночь; роты обходили улицы, горланя песенку, сочиненную одним из их поэтов-кровопийц, в которой был такой припев:

Семнадцать смертоубийств было совершено, однако ни выстрелы душегубов, ни вопли жертв не нарушили спокойного сна г-на префекта и г-на старшего комиссара полиции»[15].

Но в то время как гражданские власти спали, приехавший в город незадолго до того генерал Лагард, который именем короля принял командование гарнизоном, проснулся от первого же выстрела: он сорвался с постели, оделся и наведался на посты, полагаясь на надежность своих людей, снарядил патрули, состоявшие из стрелков, и сам, в сопровождении только двух офицеров, поспешая повсюду, куда призывали его крики жертв; но несмотря на отданные им строгие приказы, усилия его оказались почти бесплодны: в распоряжении у него было слишком мало войск; лишь в три часа утра удалось схватить Трестайона; он, как всегда, был в мундире национальной гвардии, в треуголке и с капитанскими эполетами; генерал Лагард велел отобрать у него шпагу и карабин и приказал отвести его, безоружного, в казарму жандармов, чтобы поместить его там под надзор; борьба оказалась долгой, Трестайон настаивал, что отдаст карабин только вместе с жизнью; тем не менее ой был вынужден уступить численному перевесу, а поскольку удалить зачинщика было необходимо ради спокойствия в городе, было приказано препроводить его в цитадель в Монпелье; и в самом деле, на рассвете под усиленной охраной Трестайона туда и свели.

15

На этом кончается любопытный и достойный внимания рассказ, заимствованный нами у автора книги «Ним и Марсель в 1813 году», изданной в 1818 г.; подобная публикация в те времена свидетельствовала не только о великом патриотизме, но и о незаурядном мужестве.