Кровопролития на Юге

Этой последней казнью окончилась смута в Лангедоке.

Появлялись еще время от времени неосторожные проповедники, расплачивавшиеся смертью на колесе или на виселице за свои запоздалые проповеди, которым боязливо внимали остатки мятежников; были еще вспышки недовольства в Виваре, кои возбудил Даниэль Бийар; в ходе их несколько католиков были найдены убитыми на большой дороге; и наконец, было еще несколько больших сражений, как например, битва при Сен-Пьер-Вилле, где рубашечники, верные строгим традициям Кавалье, Катина и Раванеля, сражались каждый с двадцатью противниками; но все эти проповеди, все смертоубийства, все схватки уже не имели прежнего значения: то были последние всплески гражданской войны, последние содрогания почвы, какие бывают еще долго после извержения вулкана.

Кавалье и сам вскоре понял, что все кончилось: из Голландии он переехал в Англию, где нашел самый ласковый прием у королевы Анны; она предложила ему поступить на службу к Англии, и он согласился; она поставила его во главе полка, состоявшего из беженцев; вышло так, что в Великобритании он получил наконец чин полковника, которым был пожалован еще во Франции. Во время битвы при Альмансе Кавалье командовал полком, который по воле случая столкнулся с французским полком; старые враги узнали друг друга и, взревев от ярости, не слушая никаких приказов, не выполняя никаких маневров, ринулись друг на друга с такой злобой, что, по свидетельству герцога Бервика, почти полностью истребили друг друга. Однако Кавалье уцелел в этой бойне, в которой принял немалое участие, а после этого боя его сделали генералом и назначили губернатором острова Джерси. Умер он в Челси, в мае 1740 года, шестидесяти лет от роду.

«Я считаю, — говорит Мальзерб, — что этот воин, который никогда не был на военной службе, стал великим военачальником единственно благодаря природному дару; этот рубашечник, осмелившийся когда-то покарать преступление в присутствии свирепого войска, существовавшего лишь за счет подобных преступлений, этот неотесанный крестьянин, который в двадцать лет был принят на равных правах в обществе высокопоставленных людей, перенял их обычаи и снискал их любовь и уважение, этот мужчина, который, привыкнув к бурной жизни и имея основания возгордиться своими успехами, оказался прирожденным философом, что позволило ему в течение тридцати пяти лет вести спокойную частную жизнь, представляется мне одной из самых редких натур, какие сохранила для нас история».

Наконец и Людовик XIV, согбенный бременем шестидесятилетнего царствования, в свой черед предстал перед Всевышним — одни говорят, чтобы потребовать у Господа награды, другие — молить его о прощении. Но в течение некоторого времени город Ним, всегда готовый вспыхнуть, как порох, жил спокойно; подобно раненому, потерявшему три четверти крови, он с эгоизмом, присущим выздоравливающему, думал только о том, чтобы мирно восстановить силы после чудовищных кровопусканий Монревеля и герцога Бервика. В течение шестидесяти лет мелкое тщеславие спорило с великой самоотверженностью, споры об этикете сменялись смертельными поединками; вскоре настала эра философии, преследующая своими энциклопедическими сарказмами застарелую монархическую нетерпимость Людовика XIV и Карла IX; тут протестанты снова обратились к протестантской церкви, принялись крестить детей и хоронить покойников; возродилась торговля, две религии стали уживаться бог о бок, сохраняя, впрочем, под внешним миролюбием, одна — память о своих мучениках, другая — воспоминания о своем торжестве. Таково было положение вещей к тому времени, когда над городом взошла кровавая заря восемьдесят девятого года: протестанты приветствовали ее криками радости; в самом деле, вместе с обещанной свободой они обретали родину, общественное положение и французское гражданство.

Тем не менее, невзирая на надежды одной стороны и опасения другой, всеобщего спокойствия еще не нарушало ни одно столкновение; но вот 19 и 20 июля 1789 года в столице Тара была образована милиция — милиция, города Нима, как ее называли; вот что гласило решение, принятое гражданами трех сословий в зале суда:

Ст. 10. Нимский легион должен состоять из полковника, подполковника, майора, секунд-майора, адъютанта, двадцати четырех лейтенантов, семидесяти двух сержантов, такого же числа капралов, тысячи ста пятидесяти двух солдат, а всего тысячи трехсот сорока девяти человек, разделенных на двадцать четыре роты.

Ст. 11. Местом сбора указывается Эспланада.

Ст. 12. Двадцать четыре роты закрепляются за четырьмя частями города, а именно — за площадями Ратуши, Квадратного дома, Сен-Жан и Замковой.

Ст. 13. После того как постоянный совет закончит формирование рот, каждая рота должна назначить своего капитана, лейтенанта, сержантов и капралов; капитан, после того как будет назначен, должен войти в постоянный совет.

Итак, милиция города Нима создавалась на заранее оговоренных основаниях; католики и протестанты, ставшие теперь союзниками, бок о бок взялись за оружие.

Эта мина рано или поздно неминуемо должна была взорваться, как только две партии, придя в соприкосновение, столкнутся и удар высечет искру.

Однако ненависть глухо тлела в течение целого года, укрепляемая еще и политическими антипатиями: протестанты были почти сплошь республиканцами, а католики роялистами.

Вскоре, в январе 1790 года, некий католик по имени Франсуа Фроман, получил, как он сообщает о том в письме, адресованном маркизу де Фуко и напечатанном в Париже в 1817 году, поручение от графа Д'Артуа «сколотить на Юге партию роялистов, организовать ее и возглавить»; вот планы этого агента, изложенные им самим:

«Нетрудно понять, что, храня верность своей вере и своему королю, возмущаясь соблазнительными идеями, проповедуемыми со всех сторон, я стремился везде сеять тот дух, который владел мною; в течение 1789 года я опубликовал несколько статей, в которых разоблачал опасности, грозившие алтарю и трону; мои соотечественники, пораженные верностью моих замечаний, с самым пылким усердием изъявляли готовность поддерживать короля в его правах: стремясь извлечь пользу из этих благоприятных обстоятельств, но почитая слишком опасным обращаться к министрам Людовика XVI, находившегося под надзором заговорщиков, я втайне отправился в Турин, к французским принцам, чтобы испросить у них одобрения и поддержки. На совете, созванном при моем прибытии, я объяснил им, что, коль скоро они захотят вооружать сторонников алтаря и трона и одновременно поддержать интересы религии и монархии, легче будет спасти и то, и другое.

Мой план состоял единственно в том, чтобы сколотить партию и, насколько это будет в моих силах, привлечь в нее как можно больше сторонников и как можно теснее сплотить их.

Поскольку главным доводом революционеров была сила, я чувствовал, что истинным ответом для них будет также сила: тогда, как и теперь, я был убежден в той великой истине, что сильную страсть можно задушить лишь с помощью еще более сильной страсти, а республиканский бред можно преодолеть только с помощью религиозного пыла.

Убедившись в правдивости моего сообщения и в надежности предложенных мною мер, принцы обещали мне оружие и военные припасы, необходимые, чтобы сдержать натиск мятежников, а Месье, граф д'Артуа, дал мне рекомендательные письма к вождям лангедокского дворянства, чтобы я согласовал с ними свои действия: местная знать, собравшись в Тулузе, договорилась предложить другим сословиям объединиться ради того, чтобы вернуть религии необходимое влияние, законам — силу и действенность, а королю — свободу и власть.

Воротившись в Лангедок, я поспешил объехать его главные города, чтобы свести знакомство с корреспондентами графа д'Артуа — наиболее влиятельными роялистами и кое-какими членами штатов и парламента; составив общий план и наладив секретные сношения, я отправился в Ним и стал ожидать помощи, которую мне посулили в Турине, но которой я так и не дождался; тем временем я старался поддержать и подогреть рвение тамошних жителей: по моему настоянию 20 апреля они приняли решение, которое подписали пять тысяч граждан».