Кровопролития на Юге

Де л'Эстрад бросился на того, кто первый подвернулся ему под руку, и, не прибегая к шпаге, нанес могучий удар кулаком; Раванель, а это был именно он, оглушенный, сделал шаг назад и осведомился у офицера, в чем причина столь странного нападения; в то же время Барнье вскричал:

— Не отпускайте его, господин де л'Эстрад, это Раванель!

— Ну да, я Раванель, — отозвался рубашечник, — стоит ли из-за этого поднимать такой шум?

С этими словами он попытался дотянуться до своего оружия, но де л'Эстрад: и Барнье не дали ему времени и, набросившись на него, повалили на пол после нескольких минут борьбы; меж тем скрутили и его товарищей; всех троих сразу же препроводили в форт, где стали стеречь, не спуская с них глаз.

Маркиз де Сандрикур немедля отправил к герцогу Бервику и г-ну де Бавилю гонца с сообщением о поимке двух важных персон, и те настолько возликовали, что на другой же день прибыли в Ним.

Они застали весь город в возбуждении; на каждом углу были выставлены для охраны солдаты, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками; двери домов и городские ворота были заперты, и никто не мог покинуть город без письменного разрешения Сандрикура. За день двадцатого числа и ночь с двадцатого на двадцать первое арестовали более пятидесяти человек, среди коих были Ализон, торговец, в доме которого прятались Раванель, Виллас и Жонке, Делакруа, свояк Ализона, который, заслышав шум, поднявшийся во время поимки Раванеля, удрал на крышу, где его обнаружили только на следующий день, Жан Лоз, обвиненный в том, что готовил Раванелю ужин, вдовая мать этого Лоза, ее служанка Турель, хозяин «Золотого кубка» и протестантский проповедник по имени Ла Женес.

Но как ни радовались маршал Бервик, маркиз де Сандрикур и г-н де Бавиль, торжество их было неполным: отсутствовал самый опасный мятежник, Катина, и, несмотря на все мыслимые усилия, укрытие его не удавалось обнаружить. Тогда маршал Бервик издал указ, в котором обещал сто луидоров в награду тому, кто выдаст Катина или поможет его изловить; герцог обещал, что помилует того, кто его приютил, если он донесет на мятежника прежде, чем во всех домах будет учинен полный и всеобщий обыск, но добавлял при этом, что после обыска хозяин дома, где найдут Катина, будет немедля повешен на собственных воротах, семья его брошена в тюрьму, имущество конфисковано, а дом снесен без суда и следствия.

Это объявление возымело то самое действие, на которое рассчитывал герцог Бервик: не то хозяин дома, служившего Катина пристанищем, испугался указа и попросил заговорщика удалиться, не то сам Катина решил, что лучше попытаться покинуть город, чем сидеть взаперти, но однажды утром он явился к цирюльнику, велел, чтобы его побрили, причесали и придали ему по возможности вид, приличествующий дворянину, благо и платье на нем было подходящее; затем, с изумительным самообладанием выйдя от брадобрея, он прошел через весь город и, нахлобучив шляпу на лоб, сжимая в руке какую-то бумагу, зашагал к Сент-Антуанским воротам; он уже чуть было не вышел через них, как вдруг один капитан по имени Шарро, подстрекаемый кем-то из своих собратьев, который, болтая с ним, заметил Катина и заподозрил этого человека в намерении бежать, преградил ему путь и запретил идти дальше; тогда Катина осведомился, что тот желает ему сказать и какие дела у него могут быть к нему; Шарро на это возразил, что все ему расскажет в кордегардии, если тот потрудится войти в нее; поскольку обстоятельства Катина были таковы, что любые объяснения пришлись бы совершенно некстати, он попытался продолжить путь, но тут Шарро ухватил его за ворот, другой офицер, собеседник Шарро, пришел тому на подмогу, и, видя, что любое сопротивление не только окажется бесполезно, но и может повредить, Катина позволил отвести себя в кордегардию.

Он пробыл там уже час, и никто из любопытных, заглянувших на него посмотреть, еще его не признал, как вдруг один из посетителей перед уходом заметил, что этот человек, по его мнению, изрядно смахивает на Катина; эти слова услышали дети и начали кричать, бегая по улицам: «Катина попался! Катина попался!» Эта новость мгновенно собрала изрядную толпу перед кордегардией; в толпе был человек по имени Англежас, который, поглядев на арестованного вблизи, сказал, что узнает его и что это в самом деле Катина.

Стражу тут же усилили, задержанного обыскали. Сборник псалмов с серебряной застежкой и письмо, адресованное «Г-ну Морелю, он же Катина», найденные у него, окончательно рассеяли сомнения; к тому же задержанному наскучил обыск, и чтобы его сократить, он признался, что он и есть Катина собственной персоной.

Немедля он был под изрядной охраной препровожден в суд, где г-н де Бавиль и местные судьи разбирали дело Раванеля, Вилласа и Жонке. Услышав новость, интендант так обрадовался, что, не сразу поверив в задержание столь важного лица, встал и пошел ему навстречу, дабы своими глазами убедиться, что это и впрямь Катина.

Из зала суда Катина доставили к герцогу Бервику, который задал ему различные вопросы, на которые пленник ответил; потом Катина в свой черед сказал маршалу, что имеет сообщить ему с глазу на глаз нечто важное. Герцог совершенно не опасался остаться наедине с Катина; велев все же покрепче связать ему руки и приказав Сандрикуру не уходить далеко, он дал согласие на беседу, о которой просил пленник.

Когда Катина остался один с маршалом и Сандрикуром, он попросил, чтобы его обменяли на маршала де Тайада, который томился в Англии в качестве военнопленного; он говорил, что в случае, если они на это не согласятся, с г-ном де Тайадом будут обходиться так же, как обойдутся с ним, Катина. Герцог Бервик с его аристократическими воззрениями, усвоенными с колыбели, нашел это предложение столь дерзким, что немедленно ответил: «Если это все, что ты можешь предложить, обещаю тебе, что через несколько часов тебя уже не будет в живых».

В соответствии с этим обещанием маршал отправил Катина обратно в суд, где ему в самом деле вскорости вынесли приговор. Суд над тремя остальными пленниками уже свершился, оставалось лишь вынести им приговоры. Катина и Раванеля как главных виновников присудили к сожжению живьем. Несколько судейских советников настаивали, что Катина следует привязать к четырем коням, чтобы они разорвали его на части, но большинство высказалось за костер, потому что это казнь более долгая, более суровая и более мучительная, чем разрывание на части.

Виллас и Жонке были осуждены к колесованию живьем с тою только разницей, что последнего следовало затем бросить, еще живым, в тот же костер, на котором сожгут Катина и Раванеля. Кроме того, приговор гласил, что каждый из осужденных должен быть подвергнут пытке обычной и чрезвычайной. Катина, человек неистового нрава, вытерпел пытку мужественно, но осыпая палачей проклятиями. Раванель перенес все мучения со сверхчеловеческой стойкостью, так что мучители выбились из сил прежде него. Жонке рассказал немногое, и все это были сведения, не имевшие большого значения. А Виллас показал, что заговорщики составили план похищения маршала и г-на де Бавиля, когда те поедут на прогулку, и добавил, что заговорщики собирались дома у некоего Боэтона из Сен-Лоран-д'Эгозра, проживающего в Мило в приходе Руэрг.

Между тем пытки и допросы затянулись; костер был сложен, эшафот построен, но уже наступала ночь, поэтому маршал отложил казнь на следующий день, не желая, чтобы столь важное действо свершилось при свете факелов и чтобы, по словам Брюе, злоумышленники из чцсла реформатов не могли потом утверждать, как уже бывало, будто осужденные, коих ведут на казнь, — не те, за кого их выдают власти; ему хотелось, чтобы весь народ при свете дня видел, что казнят именно Катина, Раванеля, Вилласа и Жонке. Однако наиболее вероятным представляется, что герцог Бервик и Бавиль опасались мятежа: не случайно они не стали устраивать казнь на обычном месте, а возвели эшафот и сложили костер у самого здания суда, напротив гласиса крепости, чтобы солдаты гарнизона могли быстро прийти на помощь в случае беспорядков.