Кровопролития на Юге

Все это он высказал твердо и вместе с тем любезно, держа шляпу в руке; потом прошел через огромную толпу народа окружившую монастырский сад, и направился в дом при почтовой станции, где ему был предложен легкий завтрак, а затем по эспланаде прошествовал в жилище некоего садовника Ги Бийара, отца Даниэля Бийара, одного из видных пророков. Дорогу ему прокладывали два рубашечника с саблями в руках; Лабом сообщает, что ему представили несколько дам, которые почитали себя счастливыми, поскольку им удалось коснуться края его камзола; после этого визита он снова пересек эспланаду, по-прежнему предшествуемый двумя рубашечниками, и, подойдя к небольшому монастырю, затянул вместе со своей свитой псалмы; так они пели, покуда не пришли в Сен-Сезер; там Кавалье отпустил заложников. В Сен-Сезере его дожидалось более пятисот жителей Нима, которые принесли ему прохладительные напитки и легкое угощение; он поблагодарил их с большой признательностью и лаской. Наконец, он отправился на ужин и ночлег в Сен-Деониз; там после трапезы, прежде чем лечь спать, он вслух произнес длинную молитву за здоровье короля, г. г. де Виллара, де Лаланда и даже Бавиля.

Наутро Кавалье, как ему было велено, передал свои просьбы г-ну де Виллару, а тот немедля переслал их королю вместе с отчетом обо всем, что произошло накануне. Затем, отправив это послание, молодой вождь вернулся в Тарнак к своим войскам и поведал Ролану обо всем, что было, склоняя того последовать его примеру. В тот же день он во главе своих людей пересек Дюрфон и на ночлег явился в Сов; его сопровождал капитан драгун, некий Монгро, с отрядом в двадцать пять человек: именем г-на де Виллара он распоряжался, чтобы в деревнях Кавалье предоставляли все, в чем он нуждался. Из Сова они выступили 19 мая рано утром и направились в Кальвиссон — этот городок, как мы помним, был назначен местом пребывания Кавалье на все время перемирия. В Киссаке, где они остановились подкрепиться, к ним присоединился Кастане и произнес проповедь, на которую сошлись все окрестные протестанты.

Вечером 17 числа два батальона шаролезцев, стоявших гарнизоном в Кальвиссоне, получили приказ наутро покинуть город, чтобы освободить место рубашечникам.

18 мая комиссар-распорядитель Венсель написал консулам, веля им приготовить удобные квартиры для Кавалье и его отряда по именному списку, каковой будет им представлен бароном д'Эгалье или другим лицом от его имени. Одновременно в Кальвиссон прибыло изрядное число телег, груженных всевозможными съестными припасами, а за телегами множество быков и овец. За стадами и телегами следовал провиантмейстер по имени Буассон с несколькими помощниками: им было предписано выдавать продовольствие.

19 мая в десять утра в город въехал Катина во главе двенадцати рубашечников. У заставы они обнаружили местного коменданта, некоего Берлие, который поджидал их с двадцатью четырьмя зажиточными горожанами; завидя их, Берлие повторил своим людям строгий наказ под страхом телесного наказания не говорить ничего такого, что могло бы оскорбить рубашечников.

В час пополудни прибыл в свой черед барон д'Эгалье в сопровождении комиссара Венселя, капитана Каппона, двух других офицеров, коих звали Виала и Деспюэш, и шести драгун: то были заложники Кавалье.

В шесть вечера в городе поднялась ужасная суматоха, со всех сторон раздались крики: «Кавалье! Кавалье!» И впрямь, то был собственной персоной юный севеннский вождь; навстречу ему ринулось все население городка. Он выступал во главе своей кавалерии, следом шла пехота, и весь отряд, насчитывавший около шестисот человек, хором звучно распевал псалмы.

Вступив в город, Кавалье выстроил своих людей в боевом порядке перед церковью, где они еще некоторое время продолжали петь псалмы. Наконец пение прекратилось, и все вместе приступили к бесконечно долгой молитве, послужившей великолепным наставлением всем присутствовавшим; когда молитва была окончена, Кавалье вошел в отведенный ему дом, самое красивое здание в Кальвиссоне. Разместившись, он послал за дюжиной хлебов, чтобы оценить, каково будет пропитание его солдат. Сочтя, что хлеб недостаточно бел, он пожаловался г-ну Венселю, коего для этого призвал, и тот пообещал, что завтра добудет хлеб лучшего качества. Получив эти заверения, Кавалье согласился откушать, но, опасаясь, несомненно, быть отравленным, он заставил г-на Венселя и его помощников попробовать пищу в его присутствии.

Исполнив эти первые обязанности, он лично осмотрел все городские ворота, выставил возле них стражу и установил часовых на всех дорогах, ведущих к городу; передовые посты находились по меньшей мере в трех четвертях лье. Сверх того он приказал охранять все улицы и каждую дверь в своем доме; вдобавок у входа в его спальню постоянно дежурили тридцать телохранителей, и он никогда не выходил без этого эскорта; все эти меры предосторожности он принял не столько из боязни, поскольку, как мы видели, характеру его была чужда подозрительность, сколько из соображений политики, чтобы враги видели, насколько он могуществен. Что до его бойцов, они по письменным предписаниям были размещены в домах жителей, и каждый получил суточный рацион, состоящий из фунта мяса, кувшина вина и двух с половиной фунтов хлеба.

В тот же день всех созвали к развалинам протестантской церкви, которая была разрушена католиками. Собралась нарядная и многочисленная толпа, ибо народ сошелся со всех сторон; но на другой день и во все последующие дни людей притекло еще больше, поскольку всем не терпелось поскорее получить манну духовную, которой они так долго были лишены. «Посему, — говорит в своих мемуарах д'Эгалье, — невозможно было без волнения видеть, как весь народ, спасшийся от костра и резни, толпами стекается, чтобы вместе стенать и лить слезы». Изголодавшиеся по божественному слову, они походили на людей, выбравшихся из осажденного города, где долго терзались от жестокого голода, а ныне им дарован мир и изобильная пища, и вот они сначала алчно пожирают ее глазами, а потом набрасываются на нее и с жадностью глотают кусок за куском, не разбирая, где мясо, где хлеб, где фрукты; точно так же несчастные жители Ла Вонажа и даже еще более отдаленных мест, видя, что их братья по вере собираются в лугах и у ворот Кальвиссона, выстраивались в отряды позади кого-нибудь, кто знал псалом, и таким образом четыре, а то и пять тысяч человек, заливаясь слезами, простирались ниц и весь день напролет пели и молились с такими стонами и такой набожностью, которая надрывала сердце и производила самое трогательное впечатление. То же продолжалось и ночью: только и слышно было что проповеди, пение молитв да пророчества.

Но то, что было праздником для протестантов, стало для католиков позором. «Разумеется, — говорит историк, — в такой провинции, как Лангедок, где размещалось столько войск, было странно и удивительно видеть, как по приказу тех, кто командует этими войсками, в одном месте собралось такое множество негодяев, все сплошь убийцы, поджигатели, нечестивцы, и им дозволяют выделывать все их сумасбродства, кормят их на общественный счет, и все их ласкают, и специально отряжены люди, коим поручено оказать им почетный прием».

Одним из тех, кого эти события особенно оскорбляли, был г-н де Бавиль: он настолько тяготился ими, что явился к маршалу де Виллару и объявил ему, что терпеть подобные безобразия и дозволять все эти сходки — сущий позор, и, по его мнению, надлежит положить им конец и приказать войскам расправиться со всеми этими людьми. Но маршал отнюдь не разделял это мнение и отвечал Бавилю, что следовать его советам значило бы воспламенить провинцию и разогнать на все стороны людей, которых так удачно удалось собрать, — причем безо всякой надежды, что они вернутся; к тому же терпеть их бесчинства придется всего несколько дней. А потому следует на этот краткий срок притвориться в надежде на самые большие выгоды в будущем.

— Впрочем, — прибавил маршал, — нетерпимость, которую выказывают по этому поводу священники, воистину смехотворна. Помимо ваших назиданий, коих я более не желаю слышать, я получил целую груду писем, полных жалоб, словно молитвы рубашечников терзают не только уши, но и самые шкуры духовных лиц. От всего сердца желал бы я знать имена тех, кто написал мне, но поостерегся поставить свою подпись: уж я бы задал им взбучку, ибо нахожу, что со стороны тех, кто вызвал все эти беспорядки, сущее бесстыдство жаловаться и осуждать те средства, коими я стараюсь их прекратить.