Кровопролития на Юге

Но де Бавиль и Лаланд не могли без ревности думать о том, какое влияние приобретет д'Эгалье в провинции в случае успеха; поэтому они стали стеной, чтобы помешать д'Эгалье и не допустить Кавалье до решения перейти на его сторону. Конечно, они отдавали себе отчет в том, что задача эта непростая, но в распоряжении у них были такие способы, которыми д'Эгалье не располагал, например, подкуп, а потому они не отчаивались.

Итак, исполняя свой умысел, они разыскали некоего землепашца по имени Лакомб: у этого человека Кавалье в детстве два года был пастухом. Лакомб сохранил дружбу с молодым полководцем; он охотно согласился сходить к нему в горы, что для всякого другого было бы опасным предприятием, и передать ему предложения Бавиля и Лаланда.

Лакомб сдержал слово: в тот же день он пустился в путь, день спустя предстал перед Кавалье. Сперва молодой военачальник удивился, потом обрадовался. Лакомб не мог выбрать более удачного момента, чтобы заговорить о мире со своим бывшим пастухом.

«В самом деле, — говорит Кавалье в своих мемуарах, — потери, которые я только что понес в Наже, были для меня тем огорчительнее, что они были невозместимы, так как я одним махом лишился большого количества оружия, всех припасов, всех денег, а главное, потерял множество солдат, сраженных пулями и усталостью, — солдат, с которыми я мог совершить все, что угодно; но последняя моя утрата, утрата боеприпасов, была пагубнее всех остальных вместе взятых, поскольку прежде у меня всегда оставалась возможность оправиться от поражения, а теперь я ее лишился. Весь край пал духом, дружба моих сторонников охладела, кошельки их истощились, сто селений были разграблены и сожжены, все тюрьмы полны протестантов, окрестности обезлюдели. Добавьте к этому, что помощь, обещанная Англией, все не приходила и что маршал де Виллар явился в провинцию со свежими войсками».

Однако несмотря на почти безнадежное положение, Кавалье выслушал предложения Лакомба с высокомерием и холодностью, и ответ его был таков: он никогда не сложит оружия, покуда протестанты не получат права свободно исповедовать свою веру.

Ответ был решителен, однако Лаланд отнюдь не отказался от надежды склонить Кавалье к соглашению; он собственноручно написал ему письмо, в коем просил о встрече, заверяя, что в случае, если они не придут к согласию, Кавалье сможет беспрепятственно удалиться; но в конце этого послания он приписал, что если Кавалье отклонит его предложение, то он, Лаланд, будет считать вождя протестантов врагом мира, ответственным за всю кровь, которая прольется впредь.

То были слова, достойные солдата: их искренность настолько растрогала Кавалье, что, желая лишить и друзей, и врагов малейшего повода для упреков, он решился показать всем и каждому, что при первой же возможности готов пойти на почетный мир.

Поэтому он ответил Лаланду, что в тот же день, 12 мая, в полдень, будет ждать на мосту в Авене, и, вручив это письмо Катина, приказал отвезти его генералу католиков.

Катина был достоин возложенной на него миссии. То был крестьянин родом из Кела, настоящее его имя было Абдиас Морель; он служил под началом маршала Катина, именем которого себя назвал, вернее, так прозвали его земляки, потому что, вернувшись в родную деревню, он без конца рассказывал об итальянской кампании, во время которой маршал так доблестно сражался против принца Евгения. Как мы уже знаем, Катина был правой рукой Кавалье, поставившего его во главе кавалерии; теперь же вождь дал ему еще более опасное поручение — послал его к человеку, который много раз объявлял, что заплатит две тысячи ливров за голову Кавалье и тысячу за голову одного из его помощников; Катина знал об этом посуле Лаланда, тем не менее с неколебимым спокойствием явился к генералу; он лишь оделся, как для боя, — не то из соображений приличия, не то из гордости.

Генерала удивила гордая и смелая повадка человека, вручившего ему письмо от Кавалье, и он спросил гонца, кто он.

— Я Катина, — отвечал тот.

— Катина! — вскричал изумленный Лаланд.

— Да, я Катина, начальник конницы Кавалье.

— Как! — переспросил Лаланд. — Вы тот самый Катина, который перебил столько народу на земле Бокера?

— Конечно, тот самый, я сделал то, о чем вы говорите, и полагаю, что это был мой долг.

— В таком случае, — заметил г-де Лаланд, — с вашей стороны было большой смелостью явиться ко мне.

— Я пришел, — гордо возразил Катина, — потому что поверил вам и положился на слово моего брата Кавалье, сказавшего, что мне не причинят никакого зла.

— Он сказал правду, — ответил Лаланд и взял письмо; прочитав его, он продолжал: — Возвращайся к Кавалье и заверь его, что через два часа я буду на Авенском мосту, сопровождаемый лишь тридцатью драгунами и несколькими офицерами. Пускай и он явится туда же с равным числом своих людей.

— Но может статься, — возразил Катина, — что брат Кавалье не пожелает явиться с такой малочисленной свитой.

— Что ж, тогда скажи ему, — отозвался Лаланд, — что, если ему угодно, пусть приводит с собой всю свою армию. Но я со своей стороны не возьму ни одним человеком больше, чем обещал, и коль скоро Кавалье мне не доверяет, я сам ему доверяюсь.

Катина передал предводителю ответ Лаланда; он пришелся молодому рубашечнику по вкусу и по сердцу. И вот, оставив всю свою армию в Массане, он взял с собой лишь шестьдесят человек пехотинцев и восемь кавалеристов. Как только вдали показался мост, Кавалье заметил Лаланда, приближавшегося с другой стороны. Тогда молодой вождь рубашечников скомандовал своим людям остановиться, сам с восемью кавалеристами проехал еще несколько шагов, затем приказал им также стоять на месте, а сам в одиночестве подъехал к мосту. Лаланд отдал такой же приказ драгунам и офицерам своей свиты и, спешившись, приблизился к Кавалье.

Оба встретились посреди моста и обменялись поклонами с учтивостью людей, имевших возможность оценить друг друга на поле боя; после минутного молчания, во время которого противники изучали друг друга, Лаланд начал:

— Сударь! Король в милосердии своем желает положить конец войне, которую ведут между собою его подданные и которая грозит разорением его королевству; а поскольку он знает, что войну эта разожгли и подстрекают его внешние враги, то надеется не встретить сопротивления среди тех, кто поддался минутному заблуждению и кому он сулит прощение.

— Сударь, — ответствовал Кавалье, — не протестанты начали эту войну, а потому они с радостью пойдут на мир, но мир честный, без оговорок и задних мыслей. Я знаю, протестанты не вправе навязывать свои условия, но я надеюсь, что им будет предоставлено право оспаривать те условия, которые им предложат. Итак, говорите, сударь: я должен знать, приемлемы ли предложения, которые вам поручено мне передать.

— Но что, если вы заблуждаетесь, — возразил Лаланд, — и королю желательно знать, каковы ваши притязания и в чем состоят ваши просьбы?

— В таком случае, — отвечал Кавалье, — я вам немедленно их изложу, чтобы не затягивать наших переговоров; вы ведь знаете, каждая лишняя минута стоит кому-нибудь жизни или достояния.

— Итак, говорите, — подхватил Лаланд.

— Что ж, — продолжал Кавалье, — эти просьбы заключаются в трех пунктах: во-первых, пускай нам даруют свободу совести; во-вторых, пускай отпустят из тюрем и с галер всех, кто томится там за дело веры, а в-третьих, коль скоро в свободе совести нам будет отказано, пускай нам позволят по крайней мере покинуть пределы королевства.

— Насколько я могу судить, — отвечал Лаланд, — не думаю, чтобы король принял первое предложение; но третье он, возможно, и примет. Сколько протестантов вы уведете за собой в этом случае?

— Десять тысяч обоего пола, от детей до стариков.

— Ваша просьба чрезмерна, сударь, — возразил Лаланд, — и полагаю, что его величество согласится отпустить не более трех тысяч.

— В таком случае ничего не выйдет, — отвечал Кавалье. — Я соглашусь на разрешение уйти, лишь если оно будет даровано десяти тысячам, и то при условии, что король дарует нам отсрочку в три месяца, чтобы мы могли распорядиться нашим добром и состоянием, а затем спокойно удалиться. Если же его величеству неугодно отпустить нас из королевства, пускай он соблаговолит восстановить наши эдикты и привилегии, и мы станем вновь теми же, что прежде, — верными и покорными его подданными.