Страница 14 из 20
Кшись и Стефан, видя его мрачным, подумали, что он раздражен своим падением, и не решились досаждать ему, укорять или утешать…
Михал плутал в толпе, кому-то поспешно и небрежно отвечал, кивал, не приостанавливался. Ее нигде не было, он заметался, круто сворачивал среди меховых одежд и румяных лиц… Наконец он выбрался к наскоро сколоченным из щелястых досок баракам, где расположились торговцы, продававшие по преимуществу разную мелочь, пригодную для подарков женщинам и девицам…
Она стояла подле прилавка, где были разложены украшения, сработанные из мелкого речного жемчуга. Здесь торговали: пожилая еврейка в шерстяном платке поверх чепца и молодой еврей с кудрявой бородой, которая отчего-то сразу бросилась в глаза Михалу. Сначала он увидел эту бороду, а потом – старую женщину, и только потом – ее…
Она стояла чуть поодаль от прилавка. На ней было длинное зеленое платье в смутных темных узорах, а поверх – овчинная, с проплешинами, епанча, «ябынгачка», татары называли такую одежду. На волосы, темные-темные, и даже немножко блестящие, наброшен был платок из козьего пуха, белый, длинные концы платка спускались на грудь. Все это он быстро увидел и тотчас увидел ее маленькие ноги в стоптанных сапожках… И сначала, в какие-то доли первого мгновения, он вдруг не узнал ее. Она ведь тоже выросла, стала почти настоящей девушкой, уже не девочкой-подростком… Ему показалось, что ее темные-темные глаза сияют радостно. Да так оно и было… И она тоже не тотчас узнала его. Она вдруг даже испугалась, прижала к груди маленькие руки в потертых рукавичках. Не сразу она узнала в этом долговязом парне своего давнего друга Михала…
Но как только они узнали друг друга, метнулись друг к другу, но даже не схватились за руки, встали друг против друга, улыбались друг другу… Быстро заговорили, перебивая друг друга, смеясь коротко, прерывисто, жадно впитывая глазами, широко раскрытыми, это новое обличье друг друга…
Он сказал ей, что он здесь у сестры. Она быстро отвечала: «Я знаю». Он спросил о Зиновии, и девочка быстро отвечала, и глаза ее уже не блестели:
– Она умерла.
И быстро заговорила, что к началу лета за ней приедет родственник ее матери и возьмет ее в свою семью, а покамест она живет у Лойба… Ее рука в овчинном рукаве махнула быстро в сторону еврея с кудрявой бородой… Она быстро сказала, что после одинокого житья с Зиновией слишком ей шумно в большой семье, где много маленьких детей… Лойб купил хатенку Зиновии и, собственно, потому и содержал в своей семье девочку, ожидая, когда за ней приедут…
Она примолкла, и он поторопился спросить быстро и серьезно:
– Ты приехала, потому что знала: я здесь?
Он обрадовался, когда она не стала отпираться и даже и ничего не ответила словами, только глаза ее темные-темные снова засияли, и она так просто и легко и мелко закивала утвердительно…
Михал вернулся в Задолже в повозке Лойба.
Его даже немного удивляло, с какою жадностью набросилась она – и для него совершенно вдруг – на все эти его новые познания, как захотелось ей все это впитать, выучиться самой… Он обмолвился о привезенном сундучке с книгами. Она тотчас, даже и не попросила, потребовала от него эти книги. И он растерялся и вдруг спросил растерянно:
– Ты умеешь читать?..
И она с интонацией какого-то странного, почти горячечного нетерпения отвечала, что ведь он знает, должен знать: она умеет читать!..
И она перечитала вдруг и с быстротою, также почти горячечной, многие его книги, и те, которые он привез в сундучке, и остававшиеся дома… Но это ее внезапное пристрастие к чтению развлекало его и придавало ей в его глазах новое обаяние… Но было в этом пристрастии и нечто неясное. Еще немного, и он бы спросил, зачем ей это нужно!.. И все-таки он не спрашивал, потому что его вдруг пугала сама возможность подобного вопроса, ведь с этим вопросом могло быть связано ее будущее, ее дальнейшая жизнь, которая произойдет уже без него. И когда простая и холодная логика говорила ему, что их расставание неминуемо, он пугался, даже отчаяние охватывало, и он ни о чем не спрашивал…
В их отношениях появилось предчувствие, предвкушение чего-то, что должно было случиться. Она трепетала, по-детски боялась и страстно желала… Он сознавал, что должен быть решительным и… не мог быть решительным!..
И когда он принялся, удовлетворяя ее горячие просьбы, учить ее стрелять из пистолета и ездить верхом, он ощущал всем телом, что эти занятия заменяют им обоим в какой-то степени то самое, так желанное им…
Впрочем, сначала он все же заметил ей, что девушки не учатся стрелять. Она смерила его насмешливым горячим взглядом. И он понял тотчас из этого ее взгляда, что ведь подобными предупреждениями ей он совершенно причисляет себя к таким, как его зять, или к таким, как торговец Лойб, потому что и провинциальный шляхтич и деревенский торговец существовали, подчиняясь определенной сетке мелочных законов и жизнеустроительных правил; были даже особые правила нарушения всех этих законов и правил… Михал быстро сдвинул брови, нахмурился на мгновение и сказал, что будет учить ее…
Они забирались в чащу. Карманы его кафтана оттягивали два пистолета. Отец, радуясь его приезду, подарил ему пару пистолетов – отличные – французский кремневый замок. Присев на корточки, Михал заколотил пули… Она скоро выучилась заряжать. Они стреляли поочередно, отходили от большого дуба все дальше и дальше, прицеливались по очереди и стреляли в ствол, палили поочередно в воздух, вверх, в это весеннее небо, голубовато-белое – полосами…
Он приезжал верхом, с другою лошадью в поводу. Она гладила вытянутую лошадиную голову, ногти ее смугловатых пальцев были совсем светлыми на коричневой лошадиной коже… Михал тянул рысью на высоком коне, украшенном бубенцами и цепочками. Ноги в сапогах упирались крепко в стремена, меховая оторочка кафтана моталась по лоснистому крупу… Он бросал поводья и лошадь с фырканьем ударялась в бег… Она держалась в седле такая легкая, улыбалась, растягивая губы, нарочито упирала согнутую в локте тонкую руку в желтом рукаве татарского платья… Серая кобыла стояла тихо, чуть насторожив уши… Потом кобыла нагибала голову, грива чуть дыбилась… Она сидела в седле по-мужски, длинная юбка платья задралась, видны были татарские шаровары из крепкого холста, сплошь покрытые кожаными латками-нашивками… Выезжали на зеленую равнину, светлую – белые цветки в зелени травы – купы кустов, озерца-лужицы темной воды с отражением неба… Взвивались конские хвосты темноволосые… Она проверяла недоуздок – не слишком ли затянут суголовный ремень… Она хорошо чувствовала настроение лошади, быстро выучилась всем тонкостям ухода, знала, как чистить, поить, выводить… Пускали лошадей вскачь… во весь опор… Лошади горячились… Он догонял ее… Она привставала на седле… Топот копыт вдруг начинал греметь в его ушах… И он нарочно не догонял ее, отказывался… Она останавливала лошадь. Он подъезжал, и они медленно ехали рядом…
Удивительным может показаться, но во все это время они совсем мало говорили друг с другом. Читая его книги, она ни о чем не спрашивала его, да и у него не возникало желания объяснять ей что-либо… Им обоим не хотелось говорить, обмениваться многими словами, как будто в их отношениях было нечто такое, не то чтобы взаимно понимаемое, но воспринимаемое без многих слов…
Отец посматривал на него сердито, но не решался бранить. Странная хмурость и холодность в серых глазах сына, то, как сильно Михал вытянулся и повзрослел, останавливало отца. Доманскому-отцу вдруг казалось, что его сына связывают с князем какие-то особенные отношения симпатии и покровительства. Поэтому отец не бранил Михала, не говорил, что надо бы побольше заниматься, готовясь к отъезду в Краков, и поменьше паясничать… Ее также не притесняли в семье Лойба. Его мать и жена не принуждали девочку работать по хозяйству, не поучали ее и также не бранили, но между собой часто говорили, что было бы хорошо, если бы ее увезли от них поскорее…