Страница 18 из 21
— Тимофею Саввичу поклон передайте, — еще раз козырнул он, не отходя от подножки, пока не тронулся поезд.
Он явно наказал что‑то кондуктору, потому что тот согнал с кресел двух каких‑то ошинеленных чинуш и усадил грозных путников.
Савва не обратил внимания, что в вагоне установилась какая‑то подобострастная тишина, что многие из пассажиров, в большинстве своем чиновники и полицейские, при его появлении приподнимали фуражки и шапки. Мысли его были уже там, в фабричных цехах, раскиданных по берегу Клязьмы, да и дальше, аж до Ваулова. На Новый год он приезжал к родителям, тоже перебравшимся из Москвы, где была главная контора, в свое родимое поместье. Праздники прошли так себе, в каком‑то тревожном ожидании. Родитель ругал каких‑то фабричных заводил, мать называла всех «фаброй», а оказавшийся тут же за столом свояк Сережа, с соседней, «викуловской», фабрики, по- родственному пьяненько пророчил:
— Погодите, они еще дадут нам жару!
Отец останавливал его:
— Ты пей да мозги не пропивай.
Мать и того откровеннее, по-женски:
— Обминай свою Зиновею, а в сурьезные дела не лазий.
Сережка то ли уже женился, то ли собирался ожениться на одной из ткачих — с довольным видом соглашался:
— И то обминаю, дражайшая тетушка Мария Федоровна. Вот пройдет пост, да после Пасхи — и под венец. Знай Морозовых!
— Тьфу! — плевался отец. — Какие вы Морозовы? Вы Викулычи.
Он в гневе забывал, что Викулычи были старшей ветвью, от старшего наследника, Елисея, а он‑то из пятерых сыновей самый младшенький. Но вот поди ж ты, самый удачливый!
Савва посмеивался над свояком, который приходился ему двоюродным братом, но когда на третий день увидел его Зиновею — Сереже захотелось похвастаться, на прогулку в крытых ковром санях пригласил, — нет, вынужден был позавидовать: у Сережки- пьянчужки губа не дура! И под лисьей скромненькой шубкой проступала вся ее женская суть. В кого она удалась? Кто поблудил над ихней породой? К владимирцам и черемисы, и мордва, и татары разные подмешивались. Ведь и собственная мать‑то, Мария Федоровна. Чем старше становилась, тем больше в ее лице, в ее характере что‑то черемисское проступало. Наследила, ох, наследила в память о себе и для Саввушки!
У этой, по семнадцатому годику Зиновеи, вроде бы ничего такого не было, только краса жгучая, но почему же черемисы вспомнились? Черные брови вразлет, черные волосы по плечам, как грива, и губки упрямые, хоть и пухленькие. Что‑то даже екнуло в сердчишке, которое пару дней назад билось о рыжекудрую головку Агнессы. Как‑то она там сейчас? Не более чем минутное угрызение совести. Что делать, он завидовал архаровцу Сережке, у которого на уме, кроме карт, лошадей, да вот таких ткачих, ничего не было.
Собственно, Зиновея и не в ткачихах числилась — в присучальщицax. На всех фабриках существовали такие помощницы ткачих — присучальщицы. Где порвется нитка — беги, присучивай ее, да побыстрее, пока брак не обнаружился. От ее быстрых ног да проворных рук и зависело — быть ли штрафу. Так что самых ловких да молодых сюда и совали.
— Ну, Сережка!.. — вырвал Савва из его рук вожжи и сел на передок, чтоб не заглядывать в очи черные.
Своячок-братанок правильно его понял:
— Что, хороша Зиновеюшка?
— Хороша, — не стал скрывать Савва. — Смотри, выкраду у тебя.
— Я не жадный. ежели Зиновеюшка согласится.
— Не соглашусь, — в спину она кольнула. — Из‑под венца‑то бежать?
— Да ведь венец‑то лишь после Великого поста будет, — легкомысленно засмеялся Сергей.
— Все едино. Разве мы не живем как муж и жена?
Откровенность этой дeвoчки-присучальщицы была мила и удивительна. Немудрено, что так присушила лошадника Сережку. Он уж и на бегах‑то целый месяц не бывал. Неужто это и есть любовь, когда даже лошадей забывают?
Стыдно сказать, но Савве захотелось удрать от этого ненужного соблазна.
— Останови, — бросил он вожжи, забыв, что остановка была в его руках, и спрыгивая на полном ходу.
Рысак долго еще тащил, виляя, неуправляемые сани, пока Сережка вылезал из‑под лисьей шубки и ловил вожжи.
Вроде бы ни к чему было бежать из саней, но ведь и причина объявилась: с дороги соступила в снег, уступая рысаку, не кто иная, как Севастеюшка. Савва давно ее не видел, и не то чтобы соскучился, а угрызения совести почище взгляда Зиновеи в спину кольнули. Он вернулся и нагнал ее.
— Не узнала разве?
— Узнала, Савва Тимофеевич, да к чему узнаваться?
— Да хоть по старой памяти.
— Ну-у, память! — Она все‑таки замедлила шаг. — Я хотела вас видеть, Савва Тимофеевич. Сказать надо кое‑что.
— Любовное?
— Кака-ая любовь! Вы посмотрите на меня?..
Он понимал, что не узнает прежней Севастеюшки, — разве что обличье выдавало. Все- таки видел же год назад, немного другой была. А сейчас не то что строгость — жесткость какая‑то во взгляде.
— Пойдемте к обрыву, туда тропка натоптана, напрямую к фабрике бегают.
Он пошел вслед за ней, потому что по узкой тропинке идти рядом было невозможно. Да и вела себя Севастея как главная на этом пути, шла не оглядываясь, словно знала, что он не отстанет.
— Вот, самое место, — присела она на бревнышко, положенное в расщепы двух срубленных сосен.
Савва потянулся было к ней, но она строго отстранила его лобастую голову:
— Не надо. Дело такое. — Она замялась, но потом решительно тряхнула концами шали. — Не должна бы я вам это говорить, но предостеречь хочу. Знаю, что вы меня не выдадите.
— Да, да, Севастея. Что такое?
— Вы человек ученый, не буду я вам блинцы по сковороде размазывать. Просто скажу: как минует рождественская неделя, на фабриках наших начнется всеобщая забастовка, пожалуй, что и стачка. Не надеюсь, но прошу: уговорите отца. Для вашего же семейного блага. Пусть укоротит руки своим управителям. Пусть сбавит рабочий день. Пусть снизит проклятые штрафы, а лучше — так вовсе отменит. Иначе мы не ручаемся.
— Мы?
— Да, Савва Тимофеевич. Я из главных закоперщиков. Мне терять нечего. кроме разве что Сибири.
— Севастея?
— Была Севастея. Теперь член стачечного комитета. Вот так‑то, наш молодой хозяин. Хотелось бы дело решить миром. Разве мы не люди? Поговорите с отцом, а особливо с матерью. Не шучу я: мы пойдем до конца.
— Какие шутки! Трудную ты мне задачу задала, но попробую.
— Попробуй, Савва Тимофеевич.
— Но дальше‑то что?
— Дальше? — Она прислушалась. — Разбегаться надо. Фабричные из‑за реки идут. Ни к чему, чтоб нас видели вместе.
Она быстро заскрипела валенками вниз по откосу. Завороженный всей этой ненужной встречей, он столь же быстро побежал назад по тропинке.
Дома за обедом Савва был молчалив и хмур. Мать, словно догадывающаяся о его тайнах, посматривала настороженно. Даже не вникавший в семейные настроения отец и тот заприметил:
— Ты чего, бизон?
Надо бы смолчать или ответить что‑нибудь невразумительное, но Савва упрямо набычился:
— Я не бизон, папаша. Я сын коммерц-советника, заканчивающий университет. Но что дальше?
— При таком‑то наследстве — сумление?!
— Сомнение, папаша, да. Ведь я не смогу выжимать из рабочих соки так, как вы выжимаете.
— Из фабры‑то? — встряла мать не вовремя.
Совсем не так Савва намеревался начать разговор. Хоть и с запозданием, но внутренне одернул себя: «Не ломай рога, бизон!» А потому и попросил примирительно:
— Я позволю себе еще стопочку, папаша?
— Если я дозволю!
Но это уже было как разрешение. Водка всегда стояла на столе, в заветном хрустальном графинчике. Больше одной-двух рюмок отец не пил, а они уже по две выкушали, на равных. Мать на свой страх и риск налила третью. Под суровым взглядом и своему Тимофею Саввичу наполнила всклень — никогда не зашибавший, он любил полноту, как и во всяком другом деле. И надо же — выпил!
В проницательности ему не откажешь. Ведь сразу догадался, что не с пустых глаз дуется бизон-наследник.
— Дайте собраться с духом, папаша.