Страница 3 из 35
Восхищаясь некоторыми своими учителями, усваивая, несомненно, их идеи, как, например, идеи Риттера о роли географических условий в истории и другие, Грановский не становится адептом кого-нибудь из них. Он стремится усвоить последнее слово европейской науки и выработать свою научную позицию. Слушая самые разнообразные курсы, в том числе и не относящиеся непосредственно к его специальности, он все-таки сосредоточивается на изучении истории, усиленно работает над первоисточниками, главным образом по европейскому средневековью.
Грановского привлекает история развития политических форм и учреждений. Здесь его особенно интересует средневековая Испания, которая, по его мнению, представляет древнейшие конституционные формы. «Я теперь более всего занимаюсь историей Испании, — сообщает он друзьям. — Чудный народ! Они понимали конституционные формы тогда, когда об этом нигде не имели понятия… Теперешняя Европа еще борется за то, что у них тогда (в XIV в. — З. К.) было» (8, 351). «Более всего меня занимает пока история Испании… У этого народа были в 14 веке конституционные формы и понятия о свободе, до каких дай Бог немцам дойти через сто лет» (8, 412). Из этой же области вопросов намерен Грановский избрать и тему будущей своей диссертации: «Для диссертации я выбрал предмет: об образовании и упадке городских общин в средние века. Позволят ли?» (8, 351). К этому времени относится едва ли не единственное в период пребывания за границей высказывание по социальному вопросу. В письме к Е. П и Н. Г. Фроловым из Вены от 20 мая 1838 г. он рассказывает об обеде у венского банкира Вальтера, где «одна русская аристократка уверяла, что наши крестьяне [2] очень счастливы и не чувствуют никакого желания другой участи. Мне стало досадно, слушая это, я заспорил, разгорячился…» (8, 411). Тогда же Грановский принимается за историю турков и халифата. Как признавал сам Грановский в вышеприведенных письмах к Станкевичу и Я. М. Неверову, это был период накопления знаний, фактов, отдельных обобщений, которые нужно было еще свести в теорию.
Грановский понимал, что необходимо было найти метод, с помощью которого можно было бы научно подойти к рассмотрению истории, и этот метод нельзя выработать, не обратившись к философии. Иначе чем можно объяснить, что он, приехав изучать историю, посещает столько философских курсов и читает философскую литературу?
Самую полную информацию о занятиях Грановского философией дает его переписка с однокурсником по Петербургскому университету В. В. Григорьевым. Здесь он высказывается о 1) необходимости философии как науки; 2) ее способности к решению задач, перед ней стоящих; 3) диалектическом характере философии.
Первый тезис Грановский выдвигает в связи с высказанным Григорьевым «презрением к немцам и философии». Он видит корень такого отношения в том, что А. А. Фишер (1799–1861), профессор охранительного направления, у которого оба они учились философии в Петербурге, читал «какую-то другую науку», пользы которой он теперь не понимает. Грановский признается, что «не знал, что такое философия, пока не приехал сюда» (9, 17, 18). Словами, очень похожими на те, какими ему самому доказывал Станкевич необходимость изучения философии, Грановский писал Григорьеву: «Работай, воспитывай себя; готовься к разрешению великих вопросов. Я делаю то же… Займись, голубчик, философией… Это вовсе не пустая, мечтательная наука. Она положительнее других и дает им смысл» (9, 13–14). Настоящую философию Грановский видит в системе Гегеля. Именно ее он проповедует Григорьеву, рекомендует ею заняться, видит в ней средство познания наиболее сокровенных (из вообще доступных познанию) вопросов бытия.
Вторую и третью из названных позиций — дееспособность и диалектичность философии — Грановский формулирует как идеи гегелевской философии. «Учись по-немецки, — советует он Григорьеву, — и начинай читать Гегеля. Он успокоит твою душу. Есть вопросы, на которые человек не может дать удовлетворительного ответа. Их не решает и Гегель, но все, что теперь (курсив мой. — З. К.) доступно знанию человека, и самое знание у него чудесно объяснено» (9, 14). В этом высказывании присутствует агностическое допущение. Оно содержится в мнении, будто «есть вопросы, на которые человек не может дать… ответа» (там же). Однако не следует ли понимать это ограничение возможностей интеллекта относительно, а не абсолютно? Лишь во времени? Лишь в том смысле, что теперь на эти вопросы нельзя ответить?
Подобная интерпретация находит свое основание и подтверждение и в том понимании диалектики познания, диалектики рассуждения, которое предлагает Грановский. Человек, диалектически верно рассуждающий, всегда приходит к определенному, а отнюдь не скептическому выводу, говорит он. «Имеем ли мы право, — спрашивал он Григорьева, — доверять отрицательным результатам наших сомнений? — Нет. Мы можем, мы должны сомневаться, — это из прекрасных прав человека; но эти сомнения должны вести к чему-нибудь; мы не должны останавливаться на первых отрицательных ответах, а идти далее, действовать всею диалектикою, какою нас Бог одарил, идти до конца, если не абсолютного, то возможного для нас. Это правило для всего человечества… Хаос в нас, в наших идеях, в наших понятиях — а мы приписываем его миру… „Wer die Welt vernunftig ansieht, den sieht sie auch vernunftig an“ (Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно. — См. 46, 12), — говорит Гегель. И это едва ли не величайшая истина, сказанная им» (9, 13). Если исследование, рассуждение приводит к скепсису, то это доказывает лишь, «что твоя диалектика еще не укрепилась, что ты не умеешь еще перейти из одного определения в другое, противуположное» (там же). Таковы те немногие общефилософские рассуждения, какие мы обнаруживаем у Грановского в это время. Приложение философских идей к предмету истории, которым он специально занимался в этот период, было весьма ограниченно: он очень мало говорит о философии истории, гегелевской философии истории, к которой он относится весьма сдержанно и даже критически. «Гегелеву философию истории, — сообщает он Н. В. Станкевичу и Я. М. Неверову 15 июля 1838 г., — я прочел… от начала до конца и со вниманием. Начало: все введение в древний мир — отлично, хорошо, но далее много субъективных мнений, особливо в отделе о средних веках. Он несправедлив к этому отделу истории. Еще странно мнение (blosse Meinung), что история никогда и никому не приносила практической пользы, что ни один народ не воспользовался ее уроками» (8, 358–359). Сначала, продолжает Грановский, он согласился с этим мнением, но затем понял его ошибочность: «…всякий день современной истории доказывает их (практических уроков истории. — З. К.) могущество и влияние. В этом теперь у меня твердое убеждение» (8, 359). Станкевич не соглашался с Грановским и резко отвечал ему: «Пожалуйста, если удастся встретиться с ним (Шевыревым. — З. К.) в Берлине, не говори того, что ты в письме своем говоришь против Гегеля: только оружие давать! А между тем ты врешь! Разумеется, Гегель прав. Надо быть идиотом, чтобы справляться с историей, как поступить в каком-нибудь положении политических дел. Такой политик похож будет на учителя латинского языка в Воронежской гимназии, который запретил своим пансионерам купаться, потому что в это лето утонул в Москве один студент. Но, что история учит знать настоящие потребности, или, лучше сказать, воплощает развитие духа и через это воспитывает в нас способность схватить и обсудить каждый новый момент и распорядиться, — кто же это отвергает?» (83, 464).
Проблема практической пользы истории занимала Грановского всю жизнь, и он полемизировал по этому поводу с Гегелем на всем протяжении своей профессорской деятельности. Таким образом, в начале своего пребывания за границей Грановский, осознав значение философии для науки истории, принялся за философию, желая положить ее в основу своей исторической концепции, с ее помощью обобщить исторический материал.
2
К этому месту в «Переписке» Грановского сноска редактора: «Речь шла о крепостных крестьянах».